Феноменология текста: Игра и репрессия

Эта книга включает статьи, посвященные главным образом некоторым важным фигурам американской и английской литературы XX в., и представляет собой итог моей научной работы последних семи лет. Отбирая для настоящего издания свои тексты и внося в них изменения, порой весьма существенные, я не стремился, как это может показаться на первый взгляд, опубликовать серию научных зарисовок, распределенных в хронологическом порядке в соответствии с годами жизни выбранного автора. Предложенные статьи объединены общими методологическими установками, отражающими мой интерес последних лет к феноменологии художественного текста в фокусе деконструкции. Здесь принципиально важной задачей для меня было представить анализируемое произведение как феномен, уклоняющийся от всякой концептуализации, и создать интерпретационное поле, в котором то, что принято обозначать как форму, выглядело бы не набором внешних приемов, а напряженным и противоречивым единством. Такая стратегия исследования позволяет избежать общепринятых канонических концепций литературной истории XX в., отводящих какому-либо известному автору и текстам вполне определенное, фиксированное место. Я сделаю попытку представить

Подобный подход позволит выявить в их произведениях некоторые скрытые силовые линии, которые будут представлены мною в качестве основных, генерирующих структуру текста. Отсюда возникают, казалось бы странные, но заявляющие о себе своей очевидностью, сближения между авторами, традиционно разводимыми академической наукой и определяемыми ею в разные, не имеющие друг к другу отношения литературные лагеря.

В такой ситуации, выявленные и многократно описанные тенденции литературной истории, которые я в статьях этого сборника оставляю за скобками, выглядят провокационными конструкциями, схемами, подлежащими серьезному переосмыслению. Время «больших историй» в литературоведческой науке, похоже, миновало. За каждой из них мы сегодня с легкостью различаем идеологический, политический, этический или коммерческий интересы их адептов. История начинает дробиться на бесчисленное множество несинхронно развивающихся линий, некоторые из которых замирают и восстанавливаются спустя несколько десятилетий или даже столетий. И в задачу современной науки входит их осмысление и описание.

Данная книга делится на три блока материалов. В первом собраны статьи, посвященные литературе Великобритании. Они предлагают прочтение рассматриваемых текстов прежде всего как отвергающих и опровергающих их рациональное осмысление. Ранние прозаические опыты Оскара Уайльда трактуются как гедонистический жест, который парадоксальным образом сочетается с мощным критическим импульсом, заряжающим произведения Уайльда духом игры. Несколько иную роль критическая стратегия выполняет в произведениях Т. С. Элиота: анализ ее эволюции в творчестве знаменитого англо-американского поэта обнаруживает авторское стремление представить язык современной ему культуры как место встречи языков предшествующих эпох, неспособных освоить внеположную им реальность. Экспозитивная статья о романах Вирджинии Вулф рассматривает иную тенденцию в построении текста и сближает английскую писательницу с ее американскими современниками, о которых пойдет речь во втором и третьем разделах книги. Вулф, подобно Миллеру и Сэлинджеру, стремится передать движение бестелесной энергии, но выбирает для этой цели стратегии письма, существенно отличающие ее от американцев. Раздел завершает статья об известном современном прозаике Тиборе Фишере, чьи тексты представляют собой образец литературы, совместившей постмодернистский опыт и традиции английской классической прозы.

Второй и третий раздел книги содержат статьи о литературе США. Во втором речь идет в основном об авторах, трактующих культуру (и традиционную литературу в качестве неотъемлемой части культуры) как форму репрессии человеческого «я». Статья «Генри Миллер: идеология и поэтика (роман „Тропик Рака“)» выявляет мировоззренческие основания идеологии и авангардной поэтики Генри Миллера, реализованные в его центральном романе. Особое внимание уделяется пародийным космогониям и способам воссоздания в слове бестелесной энергии, пронизывающей сущее. Статья «Цивилизация и пространство города в романе Генри Миллера „Тропик Козерога“» является развернутым комментарием к некоторым темам, затронутым в предыдущей статье и уточняет позиции Миллера в отношении культуры и человека цивилизации, прошедшие со времени создания романа «Тропик Рака» некоторую эволюцию. Известный роман Курта Воннегута «Бойня номер пять» рассматривается как произведение, в котором возникает почти миллеровский по своей сути образ культуры, а также продолжается борьба с рациональным языком, которую вели Миллер и Сэлинджер, и выстраивается особая поэтика, продолжающая линию Хемингуэя. Раздел завершается небольшим эссе о художественной прозе регионального писателя Лорена Айзли, причисляемого к литературной традиции, получившей название «природография». Айзли, так же как Миллер и Воннегут, рисует образ репрессивной цивилизации, противопоставляя ей в духе руссоистской традиции природу.

Статьи третьего раздела предлагают опыт феноменологического прочтения текстов известных американских прозаиков XX в. — Хемингуэя, Сэлинджера, Чивера и Апдайка. Если Хемингуэй предстает автором, разводящим око и дух, зрение и умозрение и создающим антипсихологического персонажа, не желающего концептуализировать мир, то Сэлинджер демонстрирует еще более сложное отношение к вещам, внеположным человеку, и к способу их воссоздания в слове. Отчасти прибегая к приемам, уже разработанным Генри Миллером, отчасти развивая хемингуэевскую линию американской прозы, он стремится показать, с одной стороны, становление мира, заключенный в нем поток бестелесной энергии, с другой — предметы и события в их единичности, вырванные из контекста культуры и не поддающиеся рациональному познанию. Работы, посвященные Чиверу и Апдайку, развивают принципы анализа, предложенные мной в статье о Сэлинджере. Поэтики Чивера и Апдайка в сопоставлении с сэлинджеровской выглядят более традиционными и консервативными, что проистекает не от недостатка литературного мастерства, а диктуется специфическими задачами, которые ставят перед собой оба писателя. Чивер, воссоздавая, подобно Сэлинджеру, конфликт между человеком и безразличной ему реальностью, озабочен прежде всего его социальным аспектом — и здесь позиция Чивера во многом перекликается с мировидением Миллера, демонстрировавшего репрессивный характер культуры. Чивер передает, подобно Миллеру и Сэлинджеру, бесконечный поток симуляционных форм, захватывающий человека и создающий псевдосоциальную личность, потребляющую и потребляемую культурой, субъекта-функцию. Рассказы Апдайка, в свою очередь, полемичны в отношении Сэлинджера и Чивера. Опираясь на религиозные императивы, Апдайк примиряет человека и реальность, идя на компромисс, который не допускали ни Хемингуэй, ни Сэлинджер, ни Чивер: предметы, увиденные апдайковским персонажем, безусловно, предстают окрашенными его субъективным восприятием, но никогда полностью им не исчерпываются. Апдайк предпринимает попытку создать «большую», классическую по своему духу литературу; однако этот замысел, при всей его грандиозности, как мне представляется, ему не удается.

Уайльд всегда принадлежал к числу наиболее почитаемых в России английских писателей даже тогда, когда им демонстративно пренебрегала его родина. Переводы его текстов постоянно переиздаются, его пьесы идут с неизменным успехом в российских театрах, о его творчестве спорят отечественные ученые-гуманитарии. И все же ранние тексты Уайльда, кроме, разумеется, «Кентервильского привидения», вызывают у читательской публики и у исследователей значительно меньше энтузиазма, чем, к примеру, роман «Портрет Дориана Грея» или знаменитые сказки. И это отчасти справедливо, если историю литературы понимать как раз и навсегда установленный канон. Но если в ней видеть динамичный и увлекательный процесс, где творческий импульс еще только ищет пути возможного осуществления, то первые прозаические опыты Уайльда окажутся ничуть не менее интересными, чем те шедевры, которые принесли ему мировую славу. В данной статье на материале именно ранних уайльдовских текстов мы попытаемся показать, как формировалось чувство жизни писателя и основные стратегии его письма. Анализ так называемой «малой прозы» Уайльда, вошедшей в сборник «Преступление лорда Артура Сэвила и другие рассказы» (1891), будет недостаточным и приведет к непониманию замысла писателя, если не принимать во внимание его эстетические представления. Как известно, они нашли свое непосредственное выражение в его знаменитых трактатах-диалогах, написанных приблизительно в то же самое время, когда он работал над своими первыми прозаическими опытами.

Уайльд вошел в английскую литературу в ту пору, когда в культуре получили распространение идеи эстетизма. Художники, поэты и теоретики искусства, которых традиционно причисляют к этому движению, стремились найти противоядие духу рассудочности и прагматизма, захватившему Европу [1] . Они выступали против викторианской идеологии с ее этическими и эстетическими стереотипами, противопоставляя им эллинский гедонистический идеал. Мишенью эстетской критики стала позитивистская картина мира и ее преломление в литературе реализма и натурализма [2] . Эстеты обвиняли писателей этих направлений в абсолютизации животной природы человека и сведению его к существу биологически и социально детерминированному, т. е., по сути, лишенному индивидуальности. Кроме того, очевидное в реалистической прозе второй половины XIX века описание обыденного и тривиального, теоретики и практики эстетизма расценивали как вторжение в мир искусства чистой, неструктурированной реальности, разрушающей его форму, его целостность и единичность.

Выход они видели в утверждении приоритета эстетических ценностей над всеми иными. Высшим типом познания теоретик эстетизма считал познание художественное, которое противопоставлялось научному, лишенному целостности. Соответственно высшим и подлинным типом индивидуальности эстеты называли индивидуальность творческую. В условиях кризиса христианских ценностей искусство становилось для них формой религии и, таким образом, наделялось новыми и несвойственными ему функциями [3] . Оно объявлялось более значимым и существенным, чем сама реальность. Реальность рассматривалась как нечто вторичное по отношению к искусству. Именно этот комплекс идей очевиден в теоретических работах Уайльда.

Исследователи творчества Уайльда единодушно признают, что автор «Дориана Грея» не был оригинальным мыслителем. Его представления о мире, о человеке и об искусстве не носили систематического характера. Уайльд талантливо развивал и преподносил в остроумной форме идеи, уже высказанные его предшественниками: Дж. Китсом, Т. Готье, прерафаэлитами, У. Пейтером, Дж. Уистлером. Впрочем, некоторые аспекты уже вошедших в обиход эстетических концепций трактовались им весьма неожиданно и получали вполне оригинальное звучание.

Среди текстов Уайльда, посвященных теоретическим проблемам, особое место занимают эссе, вошедшие впоследствии в его сборник «Замыслы» (1891): «Упадок лжи» (1889), «Перо, полотно и отрава» (1889), «Критик как художник» (1890), «Истина масок» (1895). Все они создавались в конце 1880-х — начале 1890-х, когда Уайльд уже состоялся как писатель. Его представления об искусстве не были абстрактными построениями: они вырастали из литературной практики. Рассуждая о каком-либо писателе или о каком-нибудь произведении, Уайльд неизменно говорил о самом себе и своем литературном творчестве.