Феодальное общество
Шрифт:
Так пел трубадур второй половины XII века, вполне возможно, пе-ригорский дворянин средней руки Бертран де Борн (250). Зрительная точность картин и могучее воодушевление выделяют это произведений из общего потока плоской заурядной поэзии, свидетельствуя о недюжинном таланте. Зато одушевляющее поэта чувство вполне заурядно; свидетельством тому множество других произведений, рожденных в той же среде и воспевающих то же самое, правда, с меньшим блеском, но с той же непосредственностью. В войне «свежей и радостной», как определил ее поэт наших дней, которому довелось иметь с ней дело не так уж близко, благородные ценили возможность использовать свою телесную мощь могучих и прекрасных животных, хорошо натренированных с детства. Повторив старинную, времен Каролингов, поговорку, немецкий поэт утверждает: «Тот, кто, не садясь на лошадь, до двенадцати лет просидел в школе, годится только в священники»(251). Нескончаемые рассказы об удивительных боях, какими изобилуют эпопеи, являются любопытным свидетельством средневековой психологии. Современный читатель, усыпляемый их монотонностью, верит с трудом, что слушатель прошлого мог слушать их с удовольствием: что поделать, кабинетному ученому трудно наслаждаться рассказом о спортивных соревнованиях! Как в художественных произведениях, так и в хрониках, в портретах рыцарей подчеркивается прежде всего их мощь, все они «ширококостные» и «коренастые», тело у них «складное», украшенное почетными шрамами, плечи широкие, и широко -как оно и подобает всаднику, - расставленные ноги. И поскольку
«Боже правый! Драгоценный супруг! Этот рыцарь из вашей породы,
Он съедает свиную ногу,
Одним глотком выпивает сетье вина;
Тяжело будет воевать с ним его соседу». (252)
Но излишне, наверное, говорить, так это очевидно, что мускулистого подвижного тела мало для того, чтобы стать идеальным рыцарем. Больше всего ему нужны мужество и отвага. И оттого, что война - лучшая возможность проявить эти добродетели, она так радует сердце мужчины, для которого смелость и презрение к смерти отчасти профессиональные доблести. Вместе с тем доблесть рыцаря не исключала ни панических состояний, - мы уже видели, что панический ужас внушали викинги, - ни использования самых примитивных хитростей. Но в том, что рыцарское сословие умело сражаться, сходятся и история, и легенда. Бесспорный героизм рыцарей в разное время и в разных ситуациях питали разые причины: упоение физической силой здорового человека, ярость отчаяния - даже «разумный» Оливье, в состоянии «смертельного сокрушения», начинает разить врагов с необычайной мощью, чтобы «отомстить за свою тоску»; преданность своему господину, а в случае, если речь идет о Священной войне, то преданность делу; желание славы, общей или личной; фаталистическая покорность неумолимой судьбе, самый проникновенный пример этому нам дает литература в нескольких последних авентюрах «Песни о Нибелунгах»; наконец, надежда на вознаграждение в загробном мире, обещанная не только тому, кто умирает за своего Господа, но и за своего господина.
Привыкнув к опасности и не боясь ее, рыцарь видел в войне спасение и еще от одной беды - скуки. Уровень культуры рыцарей весьма долго оставался крайне примитивным. За исключением небольшого количества крупных баронов и их окружения рыцари не несли на себе тягот управления, поэтому обычное течение жизни очень скоро превращалось для них в серую монотонность. Однообразие рождало желание перемен, и если родная земля не предоставляла таких возможностей, то их отправлялись искать в дальние земли. Вильгельм Завоеватель, вынужденный требовать от своих вассалов исполнения конкретных обязанностей, так отзывался об одном из них, у которого отобрал феод в наказание за то, что тот без его разрешения посмел отправиться в крестовый поход в Испанию: «Не думаю, что мог бы найтись среди владеющих оружием лучший воин, но он непостоянен, расточителен и постоянно странствует» (253). О скольких других можно было бы повторить эти слова. Охота к перемене мест больше всех была свойственна французам. Их страна не предоставляла им возможностей постоянных войн, как, например, наполовину мусульманская Испания, или Германия, граничащая со славянскими странами, которые можно было завоевывать или совершать постоянные набеги; не существовало во Франции, как в той же Германии, принудительных удовольствий императорских походов. Вполне возможно, что во Франции рыцарское сословие было наиболее многочисленным, и ему было тесновато. Не раз отмечалось, что из всех провинций самой тароватой на отважных любителей приключений была Нормандия. Уже немец От-тон Фрейзингенский говорил о «беспокойных людях Нормандии». В чем причина? Кровь викингов? Вполне возможно. Но скорее всего, относительно спокойное течение жизни в этом удивительно организованном герцогстве, где очень рано появилась централизованная власть: ее рыцарям приходилось искать желанные удары меча в других странах.
Странствующие рыцари - так их называли современники (254) -помогали в Испании местным христианам отвоевывать у мусульман северную часть полуострова, создавали в южной Италии нормандские королевства; нанимались до первого крестового похода наемными воинами в Византию, чтобы странствовать по дорогам Востока, и, наконец, обрели желанное поле деятельности, устремившись отвоевывать, а потом охранять гроб Господень. Где бы ни шла Священная война, в Испании или в Сирии, кроме обычных радостей она приносила и еще одну - была богоугодным делом. «Нет больше необходимости жить аскетом в суровом монастыре, - пел трубадур.
– Добывая славу, спасаешься и от ада, можно ли желать лучшего?» (255). Странствующие рыцари поддерживали связь между далекими мирами совершенно разных культур, несли за пределы своей страны западную, и в частности, французскую культуру. Как необычна, например, судьба Эрве «Француза», захваченного в плен эмиром в битве при озере Ван, где он командовал отрядом? Вместе с тем эти «кровопускания», то есть устранение самых бурных и взрывных элементов, спасало западную цивилизацию, которая могла бы погибнуть в бесконечных набегах. Хронисты прекрасно знали, что как только рыцари отправлялись в крестовый поход, на их родине дышалось куда спокойнее (256).
Рыцарь воспринимал войну как дело чести и отправлялся на нее, порой исполняя юридически оформленное обязательство, но чаще ради удовольствия. Разве не был в XII веке залит кровью Перигор из-за некоего сеньора, который нашел, что один из его благородных соседей ухватками походит на кузнеца, и не пожелал скрыть своего мнения? (257). Но война была кроме прочего еще и выгодной. Если можно так выразиться, война для благородных была еще и промыслом.
Мы цитировали выше лирические излияния Бертрана де Борна. Он не делал тайны и из менее благородных побуждений, которые мешали ему радоваться мирному времени. «Почему, - спрашивает он, - мне хочется, чтобы богатые люди ненавидели друг друга? Потому что богатые люди гораздо благороднее, щедрее и гостеприимнее в дни войны, чем в дни мира». И признается еще более откровенно при известии о начале военных действий: «Вот мы посмеемся. Бароны будут обласкивать нас... И если захотят, чтобы мы остались с ними - отсыплют нам барбаринов» (денежная единица в Лиможе). Но у страсти к сражениям есть и другие мотивы: «Трубы, барабаны, штандарты и флажки -знамена, белые и вороные лошади - вот что мы скоро увидим.
– Наступит прекрасное время, - мы заберем достояние ростовщиков, - по дорогам больше не будут тянуться вьючные лошади - днем, ничего не опасаясь; - не будут идти, ничего не боясь, горожане, - и купцы, что направляются во Францию; - богатым станет тот, кто будет забирать все подряд с чистой совестью». Поэт принадлежал к сословию держателей мелких феодов, подвассалов, как определяет он сам, их жизнь в родовом замке не была лишена радостей, но не всегда была легкой. Войну они любили потому, что она приносила им расположение сильных мира сего и возможность обогащаться.
Забота как о своем собственном авторитете, так и о выгоде заставляла баронов быть особенно щедрыми к своим вассалам, которые являлись к ним, выполняя обязательства. Что было делать барону, если он хотел задержать вассала дольше оговоренного срока, увести его с собой в более далекий поход или призывать к себе чаще, чем того требовали правила, год от года все более строгие? Другого выхода, чем удвоить свою щедрость, у него не было. Со временем вассалов становилось все меньше,
Самым ценным среди всех даров господина было разрешение брать трофеи. В небольших частных войнах они и были главной выгодой, на которую рассчитывал рыцарь, сражающийся за самого себя. Добыча была двойной: вещи и люди. Христианский закон запрещал обращать пленников в рабов. Хотя иной раз все-таки происходило насильственное переселение каких-либо крестьян или ремесленников. Зато в большом ходу был в те времена выкуп. Суровый и мудрый правитель, Вильгельм Завоеватель, никогда, до самой их смерти не отпускал попавших к нему в руки врагов. Но заурядные рыцари не были столь предусмотрительны. Повсеместно распространенная практика выкупа вела порой к последствиям куда более жестоким, чем былое рабство. Вечером после битвы, рассказывает поэт, который, без всяких сомнений, опирался на пережитое, Жирар Руссильонский и его приближенные прикончили массу безвестных пленников и раненых, пощадив лишь «владельцев замков», которые одни могли выкупить себя, заплатив звонкие денье (259). Что же касается другой добычи, то способом ее добывания издавна были грабежи, они были привычны до такой степени, что в эпоху письменных документов они присутствуют как вполне законные в юридических текстах: закон варваров и контракт наемного воина XIII века перекликаются друг с другом с разных концов средневековья. Тяжелые повозки, предназначенные для добычи, следовали за войском. Эти достаточно примитивные люди, совершая одно за другим насилия, ощущали их как вполне законные, и насилия становились все серьезнее и серьезнее: армия, лишенная интендантской службы, неизбежно осуществляла реквизиции, точно так же, как победители неизбежно осуществляли репрессии против своих врагов или их подданных, любая военная стычка служила поводом для настоящего разбоя, грубого и мелочного: грабили торговцев вдоль дорог, тащили овец и сыры из овчарен, кур и петухов из курятников, как крал их в начале XIII века каталанский дворянин, желавший во что бы то ни стало насолить своим соседям из аббатства Канигу. Самые доблестные из рыцарей отличались весьма оригинальными привычками. Гильом Марешаль был безусловно отважным рыцарем. Молодой, не имеющий земли, он странствовал с одного турнира на другой по всей Франции, и на одной из дорог повстречал монаха, который убежал из монастыря с благородной девицей. Монах чистосердечно признался, что хочет пустить имеющиеся у пего деньги в рост; рыцарь без малейшего стеснения забрал у бедолаги все его деньги в наказание за столь малопочтенные намерения. И приятель молодого рыцаря упрекнул его лишь за то, что тот не забрал у монаха еще и лошадь (260).
Само собой разумеется, подобные нравы предполагали полное пренебрежение к человеческой жизни и человеческим страданиям. Война феодальных времен не была войной в белых перчатках. Ей сопутствовали действия, которые нам сегодня трудно назвать куртуазными, например, гарнизоны, которые «сопротивлялись слишком долго», уничтожали целиком или калечили. Иногда даже вопреки данному обещанию. Во время феодальных войн считалось совершенно естественным опустошение вражеских земель. Впоследствии поэты, например, Гуон Бордосский и благочестивый король Людовик Святой протестовали против подобного разграбления деревенских полей, обрекающих невинных на неисчислимые беды. Верное зеркало реальности, французские и немецкие стихи, полны картин «дымящихся кругом» деревень. «Нет настоящей войны без огня и крови», - утверждал прямодушный Бертран де Борн (261).
Поэт, повествующий о Жираре Руссилъонском, и безымянный биограф императора Генриха IV с удивительным единодушием повествуют, что означало возвращение к мирной жизни для «бедного рыцаря»: он боится презрения, с которым будут теперь относиться к нему власть имущие, поскольку больше не нуждаются в его услугах; его ждут ростовщики, которым он задолжал; дорогого скакуна сменит тяжелый рабочий битюг; золотые шпоры заменятся железными, - другими словами, рыцаря ожидает нищета и падение авторитета (262). Зато для купцов и крестьян мир - это возможность вернуться к своим трудам, возможность прокормиться, одним словом, жить. Дадим слово умному труверу, автору «Жирара Руссильонского»: раскаивающийся изгнанник Жирар скитается со своей женой по Франции. Купцов, которые попались им навстречу и, похоже, узнали герцога в лицо, герцогиня находит разумным уверить, что его больше нет на свете: «Жирар умер. Я видела, как его опускали в землю».
– «Слава Тебе, Господи!» - отзываются купцы.
– Он только и знал, что воевать, из-за него мы претерпели множество бед». Слыша эти слова, Жирар загорается яростью, и будь с ним его меч, «он бы поразил этого купца». Ситуация, явно пережитая, прекрасно отражает позиции двух сословии. При этом недовольство друг другом взаимно. Рыцарь с высоты своих доблестей: мужества и отваги, презирает «невоинственных» людей, тех, кто не носит оружия, - виллана, который удирает, «как олень», при одном только виде меча; позже горожанина-буржуа, чье экономическое могущество будет ему казаться вдвойне ненавистным, так как тот наживает свое богатство непонятными и вместе с тем совершенно непривычными для рыцаря средствами. Но если стремление к кровавым расправам была распространена повсеместно - даже настоятель мог стать жертвой ненависти своих монахов, то восприятие войны как необходимости, доставляющей, с одной стороны, честь, а с другой - средства к существованию, была достоянием только узкого круга «благородных».
Благородный в собственном доме
Но и в обожаемой рыцарями войне неизбежно наступал мертвый сезон. Однако рыцарское сословие и в мирной жизни отличалось от своих соседей образом жизни.
Надо сказать, что этот образ жизни не был преимущественно деревенским. В Италии, Провансе, Лангедоке сохранялась еще память о древнейшей средиземноморской цивилизации, чья структура была заложена Римом. По римской традиции любая небольшая группа населения концентрировалась вокруг города или посада, который был одновременно и главным центром, и рынком, и святилищем. В этих центрах впоследствии и селились могущественные люди, чтобы никогда больше не покидать своих городов и принимать участие во всех переменах, которые будут происходить с городской жизнью. В XIII веке городская жизнь южной знати воспринималась как что-то необычное. «В отличие от Италии, - сообщает францисканец Салимбеие, который родился в Парме и приехал с визитом в королевство Людовика Святого, - во французских городах живут только буржуа-горожане, рыцарство живет на своих землях». Но это противопоставление, в целом верное для того времени, когда пишет свои заметки монах, было неверным для начального этапа феодализма. Хотя, безусловно, существовали и преимущественно торговые города, особенно в Нидерландах и зарейн-ской Германии, возникшие почти все в X или XI веках - Гент, Брюгге, Любек и другие, в стенах которых жили как особая каста только те, кто обогатился торговлей. Наличие в таких городах еще и княжеского замка влекло за собой присутствие небольшого отряда домашних вассалов или тех, кто регулярно по очереди приходил в этот замок для несения службы. Напротив, в старинных романских городах, таких, как Реймс или Турне, жило немало рыцарей, которым находилось дело при существующих там епископских дворах. В результате достаточно долгого процесса формирования сословий, в отличие от Италии и южной Франции, на остальной территории Франции жизнь рыцарей имела мало общего с жизнью городского населения как такового. Благородный, безусловно, продолжал навещать город, но появлялся там только время от времени, ради собственного удовольствия или из необходимости выполнения каких-либо обязанностей.