Ферсман
Шрифт:
Чтобы глубже понять современное размещение минералов и горных пород, уметь предугадать их размещение там, где его трудно установить простой разведкой, нужно знать все законы развития земной коры.
Ветер в союзе с морозом и водой, как удостоверяет геоморфология, разрушает горные породы и переносит мелкие обломки в другие места; водные потоки прорезают долины, ущелья, овраги, размывают горные породы и сносят их в моря в виде обломков или растворов. Подземные воды, которыми занимается гидрология, образуют пустоты и пещеры в глубинах земли. Они же отлагают под землей или при выходе на поверхность растворенные минеральные соли. Ледники — специальность глациологов — обтачивают
Они действительно охватили всю Землю!
И вот к ним присоединяется новый отряд, изучающий непрерывную работу ее химических сил.
«Медленно, ускользая от наших глаз идет эта химическая работа, — продолжаем мы цитировать тот же отрывок из записей Ферсмана, относящихся к 1913 году, — и сложным путем химических превращений постепенно преобразуется земля, скалы и горы в новые формы. Не ту же старую землю пашет каждый год плуг, не по тем же старым камушкам текут ручьи и реки. Незыблемые скалы и камни имеют тоже свою историю возникновения, изменений и гибели».
Геологические процессы неизбежно влекут за собой новую группировку химических элементов: разрушаются одни соединения, на их месте возникают и накапливаются другие. И чем резче нарушается равновесие в земной оболочке, тем интенсивнее эти химические перегруппировки. Тесными нитями связана химическая и физическая жизнь Земли, и трудно провести резкую границу между ними в истории нашей планеты. Нельзя изучать царство минералов, опираясь только «а один признак общности и близости и «химического состава.
Новая минералогия, пытаясь применить старые схемы к природе, видит, как далеки они от тех сложных химических и физических природных систем, какими являются наши минералы. Запутанной цепью переплетаются между собой истории отдельных минеральных видов.
Ферсман суммирует свои уральские, алтайские, сибирские наблюдения, чтобы, опираясь на них, подчеркнуть заманчивость, трудность и своеобразие новых задач.
«В одном и там же клочке земли, в одних и тех же условиях существования встречает минералог тела из самых разнообразных химических групп… Наша искусственная систематика- далека от природы и от тех химических процессов, которые вызывают минералы к жизни…»
«Но если так, — заключает Ферсман цепь своих размышлений, — если минерал есть только этап в длинном природном процессе, то не естественно ли взять за единицу своих исследований не минерал, а те его составные части, те неизменяемые в наших обычных представлениях простые тела, которые мы называем элементами».
Это и есть задача молодой геохимии.
Маленькая находка в обширном архиве Ферсмана неожиданно озарила новым светом его мысли, думы и творческий труд в те годы, о которых сейчас идет речь. На оттиске одной статьи Ферсмана из журнала «Русская мысль» я нашел аккуратно выписанную мелким бисерным почерком Александра Евгеньевича выдержку из герценовских «Писем об изучении природы», в созвучии с которой находилась и главная мысль его собственной статьи.
«Совершенная отрезанность естествоведения и философии, — писал Герцен, — часто заставляет целые годы трудиться для того, чтоб приблизительно открыть закон, давно известный в другой сфере, разрешить сомнение, давно разрешённое: труд и усилие тратятся для того, чтоб во второй раз открыть Америку, — для того, чтоб проложить тропинку там, где есть железная дорога. Вот плод раздробления наук, этого
Эти замечательные сами по себе строки указывают нам вместе с тем, что к источникам, питавшим в то время творчество Ферсмана, прибавился новый родник — родник идей русской революционной демократии, живые струи которого вспоили не одно поколение русских ученых.
Новую жизнь эта мысль приобрела в творчестве Ферсмана много лет спустя, когда, подводя в одной статье итоги развития естествознания в СССР за двадцать пять лет, он отмечал такую его характерную черту, как «глубокое срастание и плодотворное взаимопроникновение отдельных научных дисциплин».
За два года, прошедшие с того дня, когда он был разлучен с полюбившимся ему Московским университетом, в сознании Ферсмана не только раздвинулись рамки науки, которой си посвятил свою жизнь, — он стал иначе понимать ее задачи. Ученый успел проникнуться твердой уверенностью, что обязанности открывателя отнюдь не сводятся к водружению заявочного столбика с именной надписью на нем. А что потом? Разбрестись по своим норкам, подобно одиноким старателям, выискивающим в убогих ложах отдельные золотинки? Или попрежнему, порознь сражаться с непониманием одних и сопротивлением других? Ведь новому всегда приходится бороться за свои права и перевороты в науке не происходят в порядке заранее намеченных эволюции.
Что нам позволяет приписать эти мысли Ферсману?
Прежде всего та пылкость, с которой он отдался распространению складывающегося учения, жадные поиски тех, кто был способен его воспринять.
Первыми это почувствовали «шанявцы», с которыми оказалась связанной небольшая и бурная полоса его жизни «Шанявцы» — это были слушатели университета имени Шанявского, как называлось любопытное учреждение, приютившее Ферсмана после изгнания из Московского университета. Это был первый народный университет в России, созданный на средства, специально для этой цели завещанные прогрессивным деятелем А. Л. Шанявским в полном согласии с женой, Ростаниной, известной деятельницей женского образования. Он завещал на организацию народного университета огромное богатство, которое принесли ему золотые россыпи на Дальнем Востоке, открытые им во время службы в губернаторстве Амурского края.
Народный университет должен был, как писал завещатель в своей посмертной записке, кроме «открытия доступа к знанию всем обездоленным, не имеющим входа в правительственные университеты», преследовать еще и другую цель: «предоставить обществу попробовать свои силы «а работе созидательной», тогда как «доселе ему поневоле была доступна лишь работа критическая».
По идее Шанявского, университет должен был сочетать чтение лекций с практическими занятиями. Он должен был быть свободен от «умственных плотин» в виде загромождения учебной программы классицизмом. Он должен был быть не «фабрикой аттестатов», а убежищем творческой мысли. Таким рисовался вольный университет в мечтах его основателя. А. Л. Шанявский не смотрел на свой дар как на дело благотворительности, но, разумеется, нет никаких оснований приписывать ему роль чуть ли не «социального реформатора», каким поспешили его объявить велеречивые либералы [26] .
26
См., например, Н. Сперанский, «Возникновение московского городского народного Университета имени А. Л. Шанявского», М., 1913.