Февраль
Шрифт:
Перед этой трепещущей, сгрудившейся около стола старейшин человеческой гущей, втиснутой в «полуциркульную» рамку зала, где в былые времена танцевал Потемкин-Таврический с Екатериной, Родзянко поставил вопрос: что делать?
— Господа, волнения в столице сегодня вылились в вооруженный бунт. Правительство бездействует. Указом государя Дума распущена. Не подчиниться, то есть начать заседания Думы,— значит стать на революционный путь со всеми его последствиями. Дабы избежать этого и в то же время не потерять своего лица, совет старейшин согласился с мнением господина Милюкова: императорскому указу о роспуске подчиниться, считать Государственную думу нефункционирующей, но членам Думы не разъезжаться, а немедленно собраться на «частное совещание»... Во избежание неправильного толкования наших действий мы собрались не в зале заседаний, а здесь. Членам Думы предлагается обсудить положение и наметить меры к прекращению беспорядков. Только прошу, как можно короче.
Первым взял слово Некрасов.
— Президиум Думы должен, не медля ни минуты, ехать к председателю совета министров и просить о наделении одного из популярных генералов, например, Поливанова или Маниковского, диктаторскими полномочиями...
Ему резко возразил Караулов, казачий депутат:
— Вот уже полгода Дума честит правительство дураками, негодяями и даже изменниками. А теперь предлагают ехать к ним и просить помощи... У кого? Вы же слышали, что все они перепугались и попрятались. Что же, князя Голицына из-под кровати будем вытаскивать? Надобно, чтобы мы сами перестали болтать, а что-либо сделали...
С места подал реплику Чхеидзе:
— Дума должна рассчитывать на свои силы, а не сидеть на двух стульях в этой душной мышеловке. С кем вы — с народом или старой властью? Русская интеллигенция всегда прогрессивно мыслила, всегда шла к народу. Предлагаю: сформировать новое правительство без участия правых, в том числе и октябристов!
Его слова потонули в гуле возмущенных возгласов. Родзянко был ошарашен. Повернувшись ко мне, он заметил: «Помилуйте, но ведь и я октябрист?»
Поднялся Милюков, на которого устремились с упованием все взоры.
— Брать власть в свои руки,— мягким вкрадчивым голосом начал он,— Дума не может. Она является учреждением законодательным и не может нести функций распорядительных. Но главное, мы не можем сейчас принимать никаких решений, ибо нам неизвестен точный размер беспорядков. Я предлагаю совету старейшин создать Временный комитет членов Государственной думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями.— И, перекрывая шум зала, продолжил: — Я поясню. Почему комитет членов Думы, а не комитет Думы? Потому что Дума распущена и мы не можем нарушить указ государя. Эта на первый взгляд неуклюжая формулировка обладает тем преимуществом, что, удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешает в дальнейшем. Ограничиваясь минимумом, мы все же создаем орган и в то же время не подводим себя под криминал...
Милюков не кончил говорить, как в зал ворвался Керенский.
— Толпа идет сюда! — прокричал он.— Она требует, чтобы Дума сказала, с кем она — с народом или с правительством? Я прошу дать мне автомобиль! Я поеду к народу и сообщу ему решение! В противном случае я не гарантирую...
В эту минуту в зал вбежал офицер:
— Господа члены Думы, я прошу защиты! Я — начальник караула, вашего караула... Ворвались какие-то солдаты... Моего помощника тяжело ранили... Хотели убить меня... Что же это такое? Помогите...
Это бросило в взволнованную человеческую ткань еще больше тревоги.
— Медлить нельзя,— вновь заговорил Керенский.— Происшедшее подтверждает это. Я сейчас еду по полкам. Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать...
Фигура Керенского вдруг выросла в «значительность»... Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись... Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели.
— Я сейчас еду по полкам...
Казалось, что это говорил «власть имущий»...
— Он у них диктатор,— прошептал кто-то около меня.
Керенский стоял, готовый к отъезду, решительный, чуть презрительный... Он рос... Рос на революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить.
В это время из круглого зала доносятся крики и бряцание ружей, солдаты уже вошли во дворец. Керенский тут же убежал. Родзянко наспех ставит вопрос об образовании комитета, крики «да», но уже немногих оставшихся в зале, так как большинство успело разбежаться. Совещание закрылось — Рубикон перейден.
Улица надвигалась, и вот она обрушилась.
Говорят (я не присутствовал при этом), что Керенский из первой толпы солдат, поползших на крыльцо Таврического дворца, пытался создать «первый революционный караул».
— Граждане солдаты,— кричал он, размахивая руками,— великая честь выпадает на вашу долю — охранять Государственную думу! Объявляю вас первым революционным караулом!
Но на него никто не обращал внимания, он был буквально смят толпой.
Я не знаю, как это случилось... Я не могу припомнить... Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным потоком затопляла Думу... Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди... Живым вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением. В этой толпе, незнакомой и совершенно чужой, мы чувствовали, как будто нас перенесли вдруг в совсем иное государство, другую страну... Нас с Шингаревым буквально втиснули в стену, мы не могли пошевельнуться, мы могли только смотреть.
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции. Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица... Боже, как это было гадко! Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство.
— Пулеметов бы сюда! — вырвалось у меня.— Да, да, пулеметов... Только язык пулеметов доступен этой толпе, только свинец может загнать обратно в берлогу этого вырвавшегося на свободу страшного зверя!
— Увы,— ответил Шингарев,— этот зверь... его величество русский народ!
То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась.
— Это наша ошибка,— я не мог успокоиться,— это наша непоправимая глупость, что мы не обеспечили себя никакой реальной силой! Хотя бы один полк, один решительный генерал!
— Ни полка, ни генерала у нас, увы, нет. В этом реальность...
Да, в то время в Петрограде «верной» воинской части уже или еще не существовало... Но разве мы были способны в то время молниеносно оценить положение, принять решение и выполнить за свой страх и риск? Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком. Но между нами таких не было.