Февраль
Шрифт:
— Это какой же там закон?..
От всего этого у нас испортилось настроение... Уж очень не похожа была эта толпа на опору революции.
КАЛИНИН. На явке мы застали Залуцкого, Шляпникова, Молотова. Сюда непрерывно приходили связные от районов, рабочие с винтовками, гранатами, патронами... В углу уже образовался целый склад оружия.
— Петропавловка пока не сдается... В Москву, Кронштадт, Нижний Новгород, Харьков известия уже отправлены... Поддержат... С орудийного завода всех сняли... Самокатчики присоединиться отказались...
И вдруг один из связных:
— На завод по телефону приказ пришел: представителям завода явиться в семь вечера в Таврический на заседание Петроградского Совета рабочих депутатов.
Что такое? Кто собирает? Выясняем. Оказывается, Гвоздев и Чхеидзе. Кто-то свистнул.
— Сволочи! Наперехват пошли...
Значит, подтверждаются худшие наши опасения.
Шляпников занервничал, стал одеваться.
— Погоди,— остановил я его.— Скажи, к чему мы идем?
— Не знаешь? — Шляпников даже рассмеялся.
– К победе революции!
— А что это такое?
— Мне кажется,— заметил, улыбаясь, Молотов, - это знает каждый член партии...
Я ответил им всем резко:
— Вы видели, кто вышел сейчас на улицы? Те, кто о партиях ни черта не слышал... Их кто хочет повести может. Надо, чтобы вся масса знала цель и задачу... Вы Гвоздева знаете... он и сам ловок, а если уж с Керенским и Чхеидзе снюхался... Почему мы своих требований не заявляем?
— Ладно,— сказал Шляпников, направляясь к выходу,— не шуми. Набросайте проект манифеста от ЦК, а я в Таврический. Потом посмотрим...
Его опять остановил Залуцкий:
— Они правы. Манифест от ЦК нужен немедленно, чтобы масса знала цель и задачу... Лозунг: пусть рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска немедленно выбирают своих представителей во Временное революционное правительство...
— А что это такое? — резко бросил Каюров.— С чем его едят? Кто его составит?
Шляпников, уже в пальто, вернулся от дверей:
— Чего ты от нас хочешь? Вся организация на улице... Рабочие вышли... Солдаты присоединились... Другие города известили... Что еще? Я такой же рабочий, как и ты... Третьи сутки на ногах... Чего ты орешь? Может, ты знаешь, что делать...
Каюров красноречиво развел руками:
— Потому и ору... Только чувствую: обходят они нас.
Залуцкий тоже занервничал.
— Я с тобой,— сказал он Шляпникову.
— Останься,— ответил тот.— Отредактируйте манифест — и в типографию. И помните: главное все-таки — это улица. Если что, я вам сообщу...
И Шляпников ушел. Помню, Каюров сказал мне тогда, что он лишний раз убедился: Шляпников бессилен дать директивы завтрашнего дня. Дальнейший ход революции надо было подчинить своему влиянию, сделать же этого мы не могли при весьма ограниченном количестве рабочих руководителей. Что революцию ждало впереди? Эти мрачные размышления воскресили в памяти 1905 год, когда, словно грибы из-под земли в теплую дождливую погоду, повылезли «друзья» рабочих, но зато так же быстро и исчезли с горизонта рабочего движения, как только революция была подавлена.
СУXАНОВ. На Шпалерной, там, где начинаются постройки Таврического дворца, было оживленно. Смешанная толпа, разделяясь на группы, толкалась на мостовой и тротуарах. Ближе к входу во дворец стоял ряд автомобилей. В них усаживались вооруженные люди. На иных было по пулемету. Обращало на себя внимание присутствие чуть ли не в каждом из них женщин, которые в таком количестве казались излишними. Был крик и беспорядок. Охотников приказывать было явно слишком много, и был явный недостаток в охотниках повиноваться.
В огромном вестибюле и в прилегающем Екатерининском зале, довольно слабо освещенном, было людно. Необъятная территория дворца поглощала многие сотни сновавших с деловым видом и явно скучавших от бездействия людей. Это были «свои» — депутаты, имевшие вид хозяев дома, несколько шокированных бесчинствами незваных гостей. Оставив верхнюю одежду у швейцаров, они выделялись блестящими манишками, мрачными рясами и степенными армяками. Но они были в меньшинстве. Дворец заполняло постороннее население — в шубах, рабочих картузах и военных шинелях. Солдаты сбивались в кучи, растекались по залам, как овцы без пастырей. Пастырей пока что не было.
Солдаты держались разно. Одни, более смелые и энергичные, чувствовали себя центром внимания и старались оправдать это своими рассказами о событиях. Другие, новые в политике люди, бородачи с винтовками, молча и сосредоточенно вслушивались и всматривались. Ноги скользили по полу, где грязь смешивалась со снегом. Был беспорядок. В дверь с улицы немилосердно дуло. Пахло потом, солдатскими сапогами и шинелями — знакомый запах обыска, который оставляли городовые в квартирах тех, кто сегодня поднимался на гребень волны.
В вестибюле, недалеко от входа, с левой стороны стоял длинный стол, около которого толпилось много военных. В центре я увидел Керенского, отдававшего какие-то распоряжения. Я подошел к нему. Он явно обрадовался моему появлению.
— Александр Федорович,— сказал я после взаимных приветствий,— необходимо срочно занять охранку и обеспечить целостность ее архивов.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Керенский,— Берите машину, отряд и немедленно отправляйтесь. Выдайте ему оружие!
Я смутился.
— Александр Федорович, я человек глубоко штатский, а это дело военное. Я тяготею больше к политике... и желал бы принять участие в работе политических центров революции...
— Да, да, безусловно... Вы очень нужны. Провентилируйте обстановку...
По Екатерининскому залу в одиночестве ходил П. Н. Милюков. Вся его фигура говорила о том, что ему нечего делать, что он вообще не знает,, что делать. До этого времени я был с ним совершенно незнаком, но считал его центральной фигурой, душой и мозгом всех буржуазных политических кругов.