Февраль
Шрифт:
— До получения высочайшего повеления не уйду. Согласно...
— Да заболейте, в конце концов! Скажитесь больным! Сколько я вас помню, вы всегда жалуетесь на здоровье!
Почему-то именно это мое предложение буквально вывело старика из себя. Он побагровел и закричал:
— В минуту опасности... своей должности не оставлю! Это бегство... позорное! Недопустимое! Я столько лет... столько лет... верой и правдой... Моя честь... моя честь...
Я прервал это словоизвержение и, обратившись к князю, твердо указал ему:
— Ваше высочество, спешите к прямому проводу, скажите, что брат летит в пропасть, если не даст
— Хорошо, я пойду. Только, пожалуйста, не отлучайтесь. Ждите меня здесь.
ШЛЯПНИКОВ. Я прошел Екатерининский зал и через него в комнату № 11, в которой встретил суетившегося Н. Д. Соколова. Он подхватил меня и отвел в следующую, 12-ю комнату, где на длинном столе лежали нарезанные из красного сатина ленты. Соколов нацепил на рукав моего пальто красный бант. Здесь же я увидел группу рабочих и интеллигентов и среди них Гвоздева, Хрусталева-Носаря и других «оборонцев», освобожденных в этот день из «Крестов». Наших партийных товарищей не было видно еще никого.
Гвоздев стал говорить, что следовало бы начать и находящимся здесь товарищам взять на себя инициативу открытия Совета рабочих депутатов. Я почувствовал, что с трудом сдерживаюсь. Этот бывший революционер, опытный оратор и массовик, пользовавшийся в свое время немалым авторитетом среди рабочих, за годы войны проделал такую кривую, что даже его коллеги-меньшевики и те порой вынуждены были отмежеваться от него. Его деятельность в качестве председателя Рабочей группы Военно-промышленного комитета, его скандально известная «лояльностью» беседа с председателем совета министров Штюрмером, его доверительные контакты с Гучковым и Коноваловым говорили о том, что при других условиях из него вышел бы классический тип европейского рабочего лидера-демагога и лакея. И только идиотизмом нашей российской охранки, ничего не понимавшей в происходящих событиях, можно было бы объяснить его арест накануне революции. Не сажать его должны были, а на руках носить...
Да, с такими надо держать ухо востро. Огромный красный бант Гвоздева действовал мне на нервы. И все-таки я взял себя в руки и ответил ему, что спешить с открытием не надо, что следует подождать представителей рабочих районов. Н. Д. Соколова, который держался очень дружественно, я убедил приступить к открытию не иначе как при наличии двух-трех десятков представителей от рабочих. Большего в этот день невозможно было и ожидать. Согласились повременить пару часов.
Гвоздев сел к телефону и стал активно обзванивать «своих ребят» с требованием немедленно ехать в Таврический. Увидев в дверях Кирилла Шутко, я очень обрадовался ему и сразу же, показав на телефон, поручил ему вызванивать наших.
Очень скоро мы убедились, что ожидать большого наплыва наших представителей не приходится. Кирилл, явно расстроенный, сообщил:
— Нет никого... Кто у Петропавловки, кто у Адмиралтейства. Говорили тебе... А сейчас — где их найдешь?
Комната наполнилась делегатами и интеллигентской публикой, надеявшейся на получение «исторических ролей».
Быть представителем победоносного революционного пролетариата становилось и лестно и выгодно. И если в тяжелые времена подпольного житья и борьбы мы чувствовали, как многие из интеллигентов, «бывших» членов партии, делали все, чтобы никто не напоминал им о прошлом, то в эти дни им было выгодно взять обратное направление — спекулировать на «грехах своей молодости». Теперь все они наперерыв предлагали свои услуги в качестве «вождей».
Наконец собралось человек сорок — пятьдесят рабочих. Многих из них я видел впервые, зато, как мы поняли, их хорошо знал Гвоздев. У всех на руках были красные повязки. Пришли, запыхавшись, Залуцкий и Молотов, потом еще несколько наших. Никакой проверки прибывших делегатов не было. Не было и никакой регистрации. Большинство, если не все поголовно, имели «устные» мандаты без всяких удостоверений. Все требовали скорейшего открытия заседания: «Просим! Просим!», так как спешили в свои районы. Никому не хотелось оставаться в этих стенах вне массы, вне борьбы. Еще не чувствовалось, а еще менее понималось, что борьба с улиц переносится в стены Таврического дворца.
Решили начинать. Кто мог торопился занять место. Около стола группировалась «оборонческая» компания во главе с Гвоздевым. Н. Д. Соколов предложил избрать председателя. Кто-то из «оборонцев» тут же выдвигает: «Бывшего председателя Совета рабочих депутатов 1905 года товарища Хрусталева!» Это предложение встретили аплодисментами, но я тут же попросил слово, так как видел, что Гвоздев почти открыто дирижирует своими, и если не вмешаться, то Хрусталев может пройти.
— Я удивлен, что этот ренегат, клеветавший после 1905 года на революцию, антисемит и сотрудник черносотенных газет, сидит здесь как почетный член собрания. Просто многие товарищи по молодости не знают его, но кто интересуется, можем рассказать подробнее... От имени большевиков я требую исключить его из состава Совета.
«Оборонцы» подняли шум, Хрусталев потребовал было слова для объяснений, однако рабочие не пожелали его слушать и своими разумными протестами предупредили Н. Д. Соколова, намеревавшегося запросить собрание, угодно ли ему выслушать Хрусталева. Тогда я решил добавить:
— И вообще надо проверить, кто здесь присутствует? Кто имеет право и честь быть учредителями Совета?
«Оборонцы» опять зашумели, но мое предложение получило тридцать пять голосов. Против было лишь голосов десять.
В мандатную комиссию выдвинули Соколова, Эрлиха от Бунда и Гвоздева. Но я опять возразил:
— В мандатной комиссии могут быть только люди, которым доверяют все. А мы Гвоздеву не доверяем. Мы считаем, что он дискредитировал себя лакейством перед царскими министрами, вождями буржуазии и, главное, своей поддержкой войны.
Многие рабочие опять голосовали за меня, и
Н. Д. Соколов констатировал, что кандидатура Гвоздева отводится. Был объявлен перерыв для проверки присутствующих.
Результаты голосования ободрили меня.
— Испортили мы им обедню,— сказал я Залуцкому и Молотову.
Они поддержали мой оптимизм.
Мы вышли в первую комнату, где шла регистрация, и увидели у столика всего перепачканного Ивана Чугурина, Скороходова и Ганьшина. Все трое были с винтовками и как-то не вписывались в ту публику, которая преобладала здесь.. Все праздничные, все парадные, а эти грязные и с винтовками.
— Как тут у вас? — спросил Скороходов.
— Пока ничего,— ответил я,— только наших мало. Регистрируйтесь.
— Не записывают нас,— сказал Ганьшин,— бумаги требуют.