Февраль
Шрифт:
— Я человек старый и больной... и совершенно не домогался этого назначения. Оно меня самого ошеломило... Я вам расскажу откровенно. Меня пригласили к императрице, я приехал в Царское к восьми вечера, а швейцар говорит: «Вас приглашала императрица, а примет государь... Пожалуйста». Государь начал беседовать о посторонних предметах, а потом говорит, что теперь, когда Трепов уходит, он очень озабочен, кого назначить председателем совета министров. Я слушаю. Называет нескольких лиц, между прочим Рухлова, но, говорит, хорошо бы, да он не знает французского языка. Потом несколько минут молчания, и его фраза: «Я с вами хитрю. Я вас вызвал, не императрица. Мой выбор пал на вас». Я поник головой, так был ошеломлен. Никогда я не домогался, напротив, прослужив 47 лет, я мечтал только об отдыхе. Я стал возражать. Указал на свое болезненное состояние. Политикой я не занимался. Я прямо умолял его, чтобы чаша сия миновала, говоря, что это назначение будет неудачно...
Он говорил, а я сквозь окно смотрел, как уходят из дворца министр иностранных дел Покровский и министр финансов Барк. Лучше бы я не видел этого позора. А старик все жужжал:
— Совершенно искренне и убежденно говорил я, что уже устарел, что в такой трудный момент признаю себя совершенно неспособным. Если бы вы слышали, сколько гадостей о самом себе я наговорил государю! Если бы обо мне сказал это кто-то другой, я вызвал бы его на дуэль! Я уходил совершенно успокоенный, уверенный, что я убедил, что чаша сия...
Вошедший великий князь Михаил Александрович прервал извержения Голицына. По его виду я сразу понял, что дело плохо.
— Я говорил... но не с братом... К проводу подошел генерал Алексеев. Я все сказал... Я рекомендовал удалить весь состав совета министров и поставить лицо, пользующееся общественным доверием... Таким лицом я назвал князя Львова... Брат через Алексеева поблагодарил меня за совет, но сказал, что он сам знает, что делать.
— А мне ничего не велено передать? — спросил Голицын.— Мое прошение об отставке...
— Вам велено передать следующее: государь в создавшейся обстановке не считает возможным производить какие-либо перемены в составе правительства, а лишь требует решительных мер для подавления бунта. Для осуществления этого он назначает вас, князь Голицын, диктатором над Петроградом.
Я посмотрел на новоявленного диктатора, и сердце у меня захолодело. Нет, определенно, бог лишил государя разума.
— Эх, Михаил Александрович,— с глубокой болью сказал я,— не надо было всего этого... прямого провода... Надо было, как я говорил... явочно, а потом бы разобрались. Боюсь, как бы благоприятный момент не был упущен...
Возвращался я в Таврический поздно. Зон уже не существовало. Сплошная революционная волна все залила. Нас много раз задерживали и спрашивали пропуск. Временами удовлетворялись, а временами даже мое имя встречалось неодобрительно. Картина была вполне ясная. Таким образом, создалось такое безвыходное положение, перед которым меркло все. Я чувствовал, что тяжкая ответственность перед Россией легла на мои плечи.
Николай Иудовин Иванов, 66 лет, генерал-адъютант, бывший кронштадтский генерал-губернатор, с 1914 года главнокомандующий Юго-Западным фронтом, с 1916 года состоял при ставке. После Октября командовал белогвардейскими частями на Южном фронте. Убит в 1919 году.
ИВАНОВ. Поздно вечером 27 февраля я получил приказ срочно явиться к государю. Поскольку я жил на вокзале, то пошел прямо по путям. По беготне офицеров и нижних чинов охраны царского поезда я определил, что готовится отъезд государя из ставки. Около салон-вагона стояли несколько свитских офицеров, державшихся слишком вольно, и среди них флаг-капитан Нилов, изрядно выпивший. Он скоморошничал: «Все будем висеть на фонарях! У нас будет такая революция, какой еще нигде не было!» Зная, что он является любимчиком государя, я сделал вид, что ничего не услышал, и прошел в вагон.
Государь ждал меня. Он стоял в глубине кабинета в своей черкеске и, как мне показалось, был бледнее обычного. Наружно он был совершенно спокоен, но я чувствовал по тону его голоса, что ему не по себе и что внутренне его что-то очень заботит и волнует. Я доложил по форме, но государь жестом руки как бы попросил меня отбросить все официальности и заговорил с крайней степенью доверительности:
— Николай Иудович, я всегда знал вас как преданного и надежного генерала. В 1906 году, когда вы так энергично и твердой рукой ликвидировали беспорядки, я убедился в этом. Да и потом... Вы слышали о волнениях в столице?
— Так точно,— ответил я.— Тамошний гарнизон никогда не внушал мне доверия. Это гнездо для маменькиных сынков, лодырей и трусов, которые прячутся от фронта. Напрасно с ними церемонятся!
— А что, по-вашему, следовало бы предпринять?
— Это смотря по обстоятельствам, но главное — твердость и... без всяких церемоний. Время военное. Толпа только с виду страшна. Видел я этих бунтовщиков... Возьмите любого — тля, ничтожество. Они потому и сбиваются в кучу, жмутся дружка к дружке, что каждый в отдельности трус, боится за свою шкуру. А если увидят, что их не пугаются, что на железо железом,— вмиг теряются.
В этот момент вошел генерал Алексеев. Он не очень владел своим лицом, и было видно, что произошло что-то неприятное. Государь недовольно посмотрел на него.
— Ваше величество,— сказал Алексеев,— получена новая телеграмма князя Голицына. Он чистосердечно просит снять с него полномочия диктатора и откровенно признает, что совершенно бессилен в создавшемся положении. Он полагает, что единственный выход — поручить Родзянко или Львову составить новый кабинет. Со своей стороны полагаю, что князь предлагает разумное решение. Такой шаг мог бы внести успокоение.
Я удивился бестактности генерала Алексеева. Было видно, насколько неприятно государю полученное известие, и не стоило расстраивать его дополнительным комментарием. Тем более все знали, что государь не любил, когда военные вмешивались в неподведомственные им гражданские дела.
Выслушав Алексеева, государь, медленно перебиравший на столе какие-то бумаги, поднял голову и произнес только одну фразу:
— Я сам составлю ответ князю и пришлю вам.
— Ваше величество,— сказал Алексеев,— я хотел бы...