Февраль
Шрифт:
— Вы свободны, генерал,— прервал его твердо государь.
Алексеев, конечно, оскорбился, но сам виноват, нечего было на рожон переть. Ему оставалось только поклониться и уйти, что он и сделал, бросив на меня уничтожающий взгляд. Свидетель был ему явно не нужен.
Государь помолчал, видимо преодолевая раздражение, но затем, не отрывая глаз от стола, все так же медленно, не глядя, перебирая бумаги, глухо заговорил:
— Вы, конечно, помните, Николай Иудович, пятый год? Неприятные были дни, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними. Все говорили мне тогда, что настал час решений. Я чувствовал всем сердцем, а может быть, господь вселял в меня эти мысли, что надо назначить энергичного военного человека и всеми силами раздавить крамолу. Государыня императрица поддерживала
— Очень точно заметили их величество,— не выдержал я.— Я, может быть, что не так скажу, ваше величество...— но ободряющий взгляд государя повелел мне продолжать,— случился у меня раз подобный эпизод в Кронштадте... Вы позволите?
— Да, да, пожалуйста, Николай Иудович, очень интересно.
— Попал я в толпу, когда моряки с сухопутными дрались. Я очутился между ними один. Уйти? Все меня в Кронштадте знают. Человек я холостой и по воскресениям часто ездил по городу в дрожках или санках — зимой. Что тут делать? Уйду — смертоубийство будет. Тут, извините, выругался я основательно — не подействовало. И вдруг моментально пришло в голову, как закричу: «На колени!» С обеих сторон толпа остановилась. Один матрос в упор, в глаза, ну и, конечно, нервы у него не выдержали, заморгал, в слезы... И все успокоились. Моряков повернул в одну сторону, пехоту в другую...
— А что же этот человек стал на колени? — спросил государь, внимательно слушавший меня.
— А как же, ваше величество, стал. Привычное на них магически действует. А не стал бы...— и я выразительно похлопал по кобуре.
Государь молча прошелся по вагону, затем, обернувшись ко мне, торжественно сказал:
— Я не ошибся в вас, Николай Иудович. После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. Но мы не повторим ошибки пятого года. Через несколько минут я выезжаю в Царское Село. А вы, генерал, назначаетесь главнокомандующим Петроградским военным округом с неограниченными диктаторскими полномочиями. В ваше распоряжение поступят батальон георгиевских кавалеров и надежные сводные боевые полки Северо-Западного и Юго-Западного фронтов. Погрузка войск уже началась. Мой приказ: беспорядки в столице прекратить немедля. Я надеюсь на вас, Николай Иудович.
Я ответил, что всегда рад верой и правдой служить моему государю. Он кивнул мне и быстро, не присаживаясь, набросал какую-то записку. В это время опять вошел генерал Алексеев.
— В чем дело? — недовольно спросил государь.
— Плохие вести,— ответил генерал,— войска переходят...
Но государь не дал ему продолжить:
— Я уже сделал нужные распоряжения. Вот, отправьте Голицыну немедля. Присовокупите к этому, что все министры должны исполнять требования главнокомандующего Петроградским военным округом генерал-адъютанта Иванова беспрекословно. Беспрекословно! — повторил он, ободряюще посмотрев на меня.
— Ваше величество,— продолжал упрямствовать Алексеев,— получены новые телеграммы... Положение стало еще хуже. Назначение генерала Иванова диктатором может лишь...
Но государь опять не дал ему закончить.
— Все нужные распоряжения я уже сделал, а потому бесполезно мне докладывать что-либо еще по этому вопросу. Благоволите сделать распоряжение об отправке поезда.
Алексеев вышел. Государь подошел ко мне. Лицо его приняло торжественное выражение, он медленно трижды перекрестил меня, обнял и поцеловал.
— Увидимся завтра в Царском Селе,— сказал он. — Я надеюсь на вас. Бог над всеми.
Слезы навернулись у меня на глаза, и я поспешил удалиться. Я вышел из вагона, как сейчас помню, с мучительной болью за своего дорогого государя, со жгучим стыдом за изменившие ему и родине хотя и запасные, но все же гвардейские части. Я хотел верить и успокаивал себя, что присланные настоящие воинские части сумеют восстановить порядок и образумят свихнувшихся тыловиков...
Раздался удар колокола, вагоны лязгнули и медленно поплыли перед мной. Государь стоял у окна. Я приветствовал его, он ласково кивнул в ответ. Была глубокая ночь. Как только поезд отошел, моему взору открылась картина погрузки георгиевского батальона. Их эшелон стоял на соседних путях. Погрузка происходила быстро, отменно. Вид этих бравых молодцов, уже нюхавших порох, радовал мое сердце. Все у них получалось складно и ловко. Помню, я еще подумал тогда: покажут они господам революционерам где раки зимуют.
ШУЛЬГИН. Позднее я прочел у одного из журналистов, что «Таврический дворец напоминал в эти дни зал третьего класса провинциальной узловой станции во время посадки войск». Сказано точно... Пахло кожей, солдатским сукном, хлебом. Всюду вдоль стен спали вповалку солдаты. А по коридорам, лестницам сновали тысячи других солдат, матросов, штатских, вооруженных винтовками студентов. Появились и офицеры. Кажется, этой ночью Дума как бы вооружилась. В сенях стояли пулеметы. Какие-то военные части ночевали у нас в Большом Екатерининском зале.
В полутемноте ряд совершенно посеревших колонн с ужасом рассматривает, что происходит. Они, видевшие Екатерину, видевшие эпоху Столыпина, видевшие наши попытки спасти положение, видят теперь Его Величество Народ во всей его красе. Блестящие паркеты покрылись толстым слоем грязи. Колонны обшарпаны и побиты, стены засалены, меблировка испорчена — в манеж превращен знаменитый Екатерининский зал. Все, что можно испакостить, испакощено, и это — символ. Я ясно понял, что революция сделает с Россией: все залепит грязью, а поверх грязи положит валяющуюся солдатню...
Выбившись из сил, мы дремали в креслах в полукруглой комнате, примыкающей к кабинету Родзянко, — в «кабинете Волконского». Рядом со мной на кушетке поместился Некрасов. Укладываясь, он сказал мне:
— Вы знаете, в городе еще идут бои... Кто-то держится в Адмиралтействе. Там, кажется, Хабалов...
Я откинулся на спинку кресла. Тысячи мыслей роились в моей голове.
Где выход? Где выход? Пока решится вопрос с государем... Да, вот это главное, это самое важное... Я отчетливо понимал и тогда, как и теперь, как и всегда, сколько я себя помню, что без монархии не быть России. Но кто станет за государя сейчас? У него — никого... Распутин всех съел, всех друзей, все чувства... нет больше верноподданных... есть скверноподданные и открытые мятежники... последние пойдут против него — первые спрячутся... Он один... он — с тенью Распутина... Проклятый мужик! Говорил Пуришкевичу: не убивайте. Вот он теперь мертвый — хуже живого... Если бы он был жив, теперь бы его убили... хоть какая-нибудь отдушина. А то — кого убивать? Кого? Ведь этому проклятому сброду надо убивать, он будет убивать — кого же?
Внезапно дверь отворилась и вошел Родзянко. Все вскочили.
— Ну что? Как?
— Все прахом. Князь говорил со ставкой. По всем пунктам отказ. Город во власти толпы.
Словно какой-то кошмар опустился над нами. Первым, кажется, опомнился я:
— Нужен центр! Немедленно! Не то все разбредется... будет небывалая анархия.
И словно в подтверждение моих слов за дверью послышался какой-то грозный рокот. Мы выбежали в коридор. То, что мы увидели, было ужасно. Какой-то студент с винтовкой, сопровождаемый группкой серорыжей солдатни, вел председателя Государственного совета Щегловитова. Эта группа, в центре которой тащился высокий седой Щегловитов, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо понимали, что схватили кого-то важного.