Фея
Шрифт:
Это аксиома любви… мужчине нужна женщина, и он будет ее искать до тех пор, пока не найдет, и только после этого он может царствовать. Именно поэтому те, кто подобно Темдерякову не нашли в этой своей жизни своей драгоценной половинки, влачат жалкое существование, заливая свою никчемную тоску вином забвения и пустоты…
«Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят вам: Смотрите, Царствие в небе! – тогда птицы небесные опередят вас. Если они говорят вам, что оно – в море, тогда рыбы опередят вас. Но Царствие внутри
«Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности, и вы – бедность…»
Я познал себя через Фею, через ее живые уста, я внял твоему Божьему откровению, ибо увидел я в ее образе твое подобие, и оно открыло меня.
Оно вознесло меня над миром хотя бы в мыслях, но и это было уже достаточно, чтобы осознать младенческий смысл всякой святости…
В дыханье нищего рассудка свободу вечную узнать. И опять перед глазами всплыл образ пьяного Темдерякова.
Ведь это он живет в бедности, и он – сама бедность. Он жил рядом с Феей, он имел ее как женщину, и все равно остался нищ, остался жалок и слеп…
Неужели Бог и его неведенье не посылал ему знаки.
Не добирался до его ушей в темноте таинственным шепотом, не заставлял глядеть на мир влюбленными глазами и растворяться в звездной тишине.
Иль разум его узок, как у болящего зверя. И Божее доверье ни к чему не приведет его и не откроет двери. И будет лишь с тоской идти во тьму?!
Евангелие от Фомы каким-то странным образом перекрестилось со всеми моими чувствами, и теперь я жадно размышлял над тем, как будет в нем рождаться моя память. И моя предыдущая память по тому миру, которым я раньше уже был.
Фея проснулась, и я снова глубоко проникаю в нее…
Все осталось позади. Одна лишь мучительная и все захватывающая Святость.
Страшнее и притягательней самой Смерти. Как белый туман ее ощущения пронзали мои глаза током одного исчезновения…
Исчезновение, объятое Любовью, должно быть сладким уже в последний миг, когда… из тела ткут дыханье ветра…
Ведь тело – сосуд… оно разобьется. И только Дума возвышенная им, замолвит о нас с тобой, Фея…
Свое последнее слово.
Ложь из правды, как правда из лжи.
Фея так страстно целует меня, что я чувствую, как ей хочется жить… Я как желание жизни в ней пробуждаю безумие. И страх превратить в тени ада наши влюбленные души.
Я пишу стихи или даже они рождаются во мне, когда я обладаю своей любимой женщиной.
Впустившей меня в себя как в странный приют блаженной неги и печального забвения.
Так иногда в лесу я забывался надолго и сидел под какой-нибудь сосной и с наслаждением шевелил спокойные травы, беря на руки доверчивых насекомых и отпуская их обратно к себе. День пролетает, как сказка, и я очень боюсь, что она кончится, и я с тревогой прощаюсь с Феей, уходя на работу… Невольная тоска делает из меня сомнамбулу…
Я спасаю людей, но спасаю бесчувственно…
Даже старушка, в вену которой мы с полночи до утра вкололи более тридцати уколов лазикса, через одну иглу, ее радость по поводу спасенной жизни и почти пропавшему отеку легких, не вынесли меня из моего призрачного царства, где я до сих пор обладал моей Феей.
И моя учеба, моя проклятая учеба уже давила ярмом, ибо я каждую минуту боялся за нее, ощущая в своих воображаемых картинках несчастного Темдерякова, который всю прошедшую ночь бродил под моими окнами и вглядывался в их черные стекла, пытаясь разглядеть знакомые до обморока очертания Феи.
Возможно, что он никогда никого и не любил, но сейчас он был одинок, и это приводило его в бешенство, потому что до такого умопомрачения его безропотная и во всем покорная ему Фея заботилась о нем и жалела его, а сейчас у него был только он сам. Словно мы поменялись с ним местами.
Однако, по моим внутренним убеждениям, он заслуживал это за все свое прошлое скотство…
И хотя мне его немного было жаль, все-таки я более презирал и ненавидел его.
Впрочем, одновременно с этим я испытывал стыд, поскольку осознавал, что мне удобнее его презирать, ибо это я забрал к себе тайком и как-то подло его законную жену. И пусть она сама прибилась ко мне, как в страшную бурю к законному острову.
И пусть я счастлив, обладая ее телом, чувствами, волей и образом.
Все же в самой этой скрытности было что-то порочное и стыдящееся…
И некая правота в его глазах мне открывалась как свойство его же честности. Он ничего не прятал и открыто страдал.
После ночной смены был выходной день.
И я спешил к Фее, но все же на пути к дому решил во что бы то ни стало зайти к Темдерякову.
Меня тянуло к нему, как преступника часто тянет на место преступления…
Я пришел к нему в предчувствии беды.
Мрачный и до сумасшествия безвольный Темдеряков сразу же сел на стул, и как во сне перебирал пальцами страницы книг, грудами лежащих на полу возле его ног.
– Не понимаю себя, – говорит он мне, – что со мной?!
Как будто кто-то заколдовал меня! Ничто ни в руках, ни в памяти не держится! Одна только жена, но и она далекая, чужая!
Я стоял возле сидящего Темдерякова с чувством потрясенной неловкости и стыда, я хотел ему что-то сказать, но мой язык немел, и поэтому я думал.
«Он и трезвый как пьяный», – думал уже с сочувствием я, собираясь уходить.
– Постой! – вскрикнул он, хватая меня за одежду, – я чувствую, что ты что-то знаешь! Ну! Признавайся, несчастный, где она?