Фея
Шрифт:
Вспомнить, что можно смешивать, что нельзя… Что через одну иглу в вене можно сделать несколько инъекций и сэкономить время, и, быть может, спасти…
Вспомнить, что при гепатите нельзя вводить глюкозу, как и при диабете. Что перед выездом обязательно надо проверить, сколько осталось кислорода в подушке, и вообще вспомнить все, что может очень скоро пригодиться.
Было первое время, когда я смог вернуться с работы на учебу. Я даже не помню, как дошел до своей квартиры. Весь путь меня преследовали туманные блики умерших.
Это были уже и не образы,
Легкая, как призрак, ослепительная, как надежда, она уже ворожит не телом, а духом, пробуждая во мне самые лучшие чувства…
Как в детстве, я мечтаю и отдаю лишь ей свою тоску… и потому я верить не могу, что нам друг друга не найти… Небо как зеркало отражает нас с тобою для того, кто нас создал… Омывает свет рекою возведенный в тьму кристалл…
Фея стоит со мной рядом в белом подвенечном платье… Вокруг бегают и смеются дети…
– Открывайте двери, – стережет наше вхождение в храм дьякон.
Был ли ты счастлив в жизни земной?! Трогает меня ангельскими устами Фея, и я просыпаюсь, слыша, как кто-то стучится в дверь… С огорчением встаю и иду открывать дверь… На пороге стоит Федор Аристархович и еще какой-то странный мужчина в маленьких детских очках…
– Знакомься, – говорит Федя, – это писатель Петров Александр…
– Да ладно уж, – смущается Петров, прижимая к груди толстую папку, как я уже догадываюсь, со своей драгоценной писаниной.
Вскоре мы сидим за бутылочкой портвейна и слушаем, как Петров читает свою глубокомысленную прозу…
«Все просто, черт побери, – читает Петров, – кругом одни дураки и умники… Соловей… Заливается, подлец, словно спьяну… А я его по-кошачьи цап-царап и сгреб в кулачок…
Не пой сорванец, весна еще не пришла, не набухли еще почки на деревьях, а поэтому, соловьишка, пойдешь-ка ты ко мне в супец. Ну и съел, а что толку, и сам не наелся, и красивую птичку сгубил…
И задумался я тогда до слез… Схватил берданку и начал себе в рот пристраивать, а самому-то аж жуть…
Поджилки бедные трясутся, зуб на зуб не попадает…
Еле на курок нажал… На курок нажал, да зарядить позабыл… Вот чудной… Пока патроны искал, и жить захотелось!
В общем, раздумал всякую канитель с этим самоуничтожением разводить и решил тогда самому соловью памятник поставить…
Косточки, что на столе лежали, в мешочек сложил да за дом зашел, вырыл ямку, а мешочек туда, сверху крест дубовый смастерил да веночек лавровый и надпись мне по заказу золотом вывели… «Здесь покоится прекрасный наш певец, что попал к Петрову на супец». Конец!»
– Ну и как?! – спросил меня со смехом Федор Аристархович и свалился со стула. Тогда Петров обиделся и, видя, что я все время молчу, подвинулся ближе ко мне…
– Не обращайте на него внимания, он ничего не смыслит в серьезной прозе, – зашептал мне Петров на ухо, – а в вас я вижу очень понимающего человека… Ведь это же трагедия, что человек все съедает вокруг себя…
От усталости и сонной одури я кивал головой, с трудом пытаясь хоть что-то понять…
Они ушли, как растворились… Словно их и никогда здесь не было… Только пустая бутылка портвейна, обглоданные хребты селедок и крошки хлеба на столе вместе с пустой посудой напоминали мне о том. Что они все-таки были… Возможно, они придут еще и тогда мы создадим что-то вроде литературного общества или салона…
Петров будет читать свою прозу, я – стихи, а Федор Аристархович будет смеяться, а может, иногда даже плакать… А временами мы все будем мечтать о женщине… Только каждый о своей, а я – о Фее… я до сих пор никому не выдал ее существования в своем сердце…
Любовь нуждается в таинстве, как верующий в обряде… Когда-то я читал про любовь в книжках, и это волновало меня… И хотя я сам не испытывал ничего подобного, но все же я сам верил в это и словно предчувствовал, что это обязательно случиться со мною.
И вот случилось, но я нисколько не счастлив, даже наоборот, я самый, может быть, несчастный во всем мире человек… Ибо она с другим, и с таким, какого невозможно долго терпеть, если только из-за очень большой любви или из-за сострадания… Но для этого, наверное, надо быть самой святой мученицей…
Вечер медленно спускается ко мне в окно, и я, наскоро убрав на столе, выхожу из дома… Итак, я не ощущаю смысла в своей жизни, я брожу по городу и снова возвращаюсь назад. Я иду по черной пустоте, и мне очень часто в любой проходящей женщине видится Фея…
Кажется, весь мир развратен в силу всеобщей доступности, но это всего лишь самообман. Обольщение себя абстрактным телом… Конечно, я мог отдаться любой первой встречной и впасть в какой-нибудь опустошительный кризис, чтоб после проклясть весь мир и себя, но у меня есть Фея, и само ее существование, как и мысли о ней, уже спасают меня.
Я иду с ее образом как зачарованный странник… А люди бессильны меня убедить в простоте своих плотских желаний… Неистощимое любопытство полубезумных людей отталкивает меня в сторону бесконечных опытов с самим собой…
Возможно, совсем рядом плачет Таня, моя Фея, еще где-то страдают такие же пропащие люди… Одни сходят с ума, другие терпят и пресмыкаются, сливаясь со странной пустотой, окружающей их тревожные глаза…
Больные Сумрачного Царства – они своим или чужим позор… Позор как свойство наготы…
Позор сопричастный всякому творению как алкоголь – безумию, страх – раковым клеткам, волнение – болящему сердцу, тишина – смерти… Я устаю прислушиваться к себе и выискиваю все те же мучения…
Время – Семя – Бремя… Пенорожденный мальчик уже не боится стыда… И подлунная дева в костре ее ценной души… Смутные очертания Темдерякова рождаются из обломков моей упавшей наземь надежды… О, как он хочет тотчас схватить ее и тут же целиком затолкать в свое несчастное сознание…