Фея
Шрифт:
Почему глаза глядят наполовину, чье это горящее лицо обращает юное бесстыдство. Сирены заревели к пожару:
– Эй, ты, слышишь, как скоро случиться беда?
Пьяненькие дяди и тети пьют, едят и танцуют.
В танце легко тело кинуть в дверь, словно в черную прорубь.
Бейс кружит свой страх с горластой Александрой, итальянец честно прижимается к Грозе. Все жаждут пить и спать друг с другом без спросу у совести, все как куклы на ниточках, а вот мои ниточки оборваны,
– Простирай Пречистые твои и Всечестные руки словно священные голубиные крылья, под кровом и сенью которых укрой меня, – шепчет мой вымученный рассудок.
Лукавые глазки дьяка забираются все глубже в смятенную Душу.
Пальцы растопырены, а голос как у Сатаны.
Что он хочет, зверь в черной рясе, подходит ко мне и говорит безумные слова, слова, лежащие во мне с того самого времени, как я потерял ее.
– Зачем ему жениться-то? Ему ведь прописка нужна, дочка. Женится и обманет тебя, – голосила грубая деревенская женщина.
– Зачем приходить сюда без веры-то? – впивается в меня взглядом безумный дьяк.
– Чтоб обмануть всех, – кривятся в усмешке губы.
– Обмануть? – переспрашивает испуганный дьяк.
– Не жалей и не жалуйся, гляди вперед и не задавай скотских вопросов, ведь я не смеяться сюда пришел, а плакать, из-за себя самого плакать.
Дьяк отступил, сохраняя лицемерное благочестие.
А может, он и не Дьяк. У Христа на кресте – слеза на щеке.
Нарисованный чудо – молельник искупает земные грехи…
Эти старушки родные по вздоху и воздуху.
Любить – не сетовать, а плакать – не жалеть…
Себя трудно называть, скорблю по времени.
Старушки потеряли юность, а я Любовь.
Пробираясь могильными плитами, я опять преследую ее тень.
Ты слышишь, грустит колокольчик и Родина бредит у глаз.
Одинокие потрескавшиеся плиты, конфеты, бублики, цветы и чудеса, шепчущие по ветру слабым голосом.
Ее имя – ангел стоящий, трубою гласящий, огнем горящий, меня сотворящий, ведущий на суд. (Псалом Давида, 54).
– Ангел, это что, прозвище?! – захохотал нервическим смехом Бейс.
– Не прозвище, а чудовище, – сказал я и быстро убежал кривыми улочками, теряясь в блестящих глазах вожделеющих странниц.
– Ты кто? – схватила одна из них меня за руку.
– Подонок, кастрат, еврейская рожа, козел с вышкой, дурак с книжкой…
– Ну, хватит, – засмеялась девица, показывая свои белоснежные зубы.
– Тогда не занимайся пустяками, – сказал я и пошел дальше.
Она посмотрела на меня с удовольствием и пошла рядом.
Лохматый, без галстука, бездомный поэт, я крепко сжимал ее маленькую ручку.
– И как часто ты сходишь с ума? – сказала она тихо проницательным голосом.
– Всегда, когда есть цель, – поглядел я ей прямо в черные глаза.
– А когда есть цель? – не отставала она от меня.
– Всегда! Всегда, когда живу и вижу… А сейчас я просто не в состоянии говорить. У меня текут слезы, и я вспоминаю ее.
Все чисто случайно, но есть в мире тайна, это – она.
Девушка не просто исчезла, а превратилась в мою бесконечную тень.
И тогда я стал нашептывать свою новую книгу.
«Человек доступен всякой вещи». Евангелие от Канта.
Я принял в себя вещь. Дело не в том, что я глупо отдался ей, я был ею рожден, но давно уже вышел из нее.
Будучи философом, я принимал все в себя, но вера, моя серьезная вера содержала весь ужас предстоящей жизни.
Я источаю горе – город – виновник ума.
Слова делают меня пленником и я отдаю им что-то извне…
Гора воплощает мое падение. Высота заставляет действовать против воли.
Я пишу, как на грех, скоро, и нахожу разгадку не в себе, а в вещи, которая сделала меня собой. Она как бы приняла мое имя собственное, совратив его своей лукавой формой.
Какой смысл и какой части тела погубил весьма хорошее ощущение собственной Доброты.
Доброта стала злом, и злом неподкупным рассудку.
Обитая – значит наполняюсь. Озираю – значит стерегу.
А что стерегу – не знаю. Вертеп моего тела – Ангел Сатаны.
Развращает Любовью, порабощает Жадностью.
Иду, облачаюсь в свое же помутнение рассудком.
Совесть – глас воплощенный – вопиет о таких зверствах, из коих и распространяться неведомо куда.
Доколе вещь, в которой я воплощаюсь, станет мной, доколе я стану этой бессмысленной вещью, дотоле и все будут приняты мной.
Став вещью и взяв на себя ее лукавую форму, я привел весь мир в ад.
Если я вещь, то ад – ловушка для вещей, в которые заключен я.
Через вещь я облекся в другие вещи и постепенно заслонил горизонт.
Мир хотел раздавить меня, а стал мною, но все не кончается этим?
Мир пуст, хотя и заключен во мне. Побыв внутри вещи, я уничтожил ее, я дал ей жизнь, и тут же лишил ее, не знаю чего. И так было с каждой вещью.
Значит, соединяясь каждый раз с вещью, я убивал самого себя.
Кто же проводил меня к Смерти, если умирал я сам?
Смерть вещи и Моя Смерть. Дальше новая вещь и я опять в ней.
Вещь вошла в меня непонятным образом, кто этот образ, как не я сам?! Вещь – единственное мое оружие в одолении вечности.
Тело – вещь, я – вещь, вещь – человек, я – человек.