Фиалки по средам
Шрифт:
— Вы, дорогой друг, сами человек искусства. Как, по-вашему, можно ещё надеяться на то, что импрессионисты снова поднимутся в цене? Не знаете?.. Многие считают это возможным, но ведь их полотна и без того уже сильно подорожали… Эх, приобрести бы мне импрессионистов в начале века… А ещё лучше было бы, конечно, узнать наперёд, какая школа войдёт в моду, и скупить сейчас картины за бесценок. Да вот беда: заранее никто ни за что не может поручиться… Ну и времена! Даже эксперты тут бессильны! Поверите ли, мой дорогой, я их спрашиваю: «На что в ближайшее время поднимутся цены?» А они колеблются, запинаются.
— Ну, а ваше золото? — спросил я его.
— Оно у меня.. у меня… Я приобрёл ещё много новых слитков… Но правительство поговаривает о реквизиции золота, о том, чтобы вскрыть сейфы… Подумать страшно… Я знаю, вы скажете, что самое умное перевести все за границу… Так-то оно так… Но куда? Британское правительство действует так же круто, как наше… Голландия и Швейцария в случае войны подвергаются слишком большой опасности… Остаются Соединённые Штаты, но с тех пор, как там Рузвельт, доллар тоже… И потом придётся переехать туда на жительство, чтобы в один прекрасный день мы не оказались отрезанными от наших капиталов…
Не помню уж, что я ему тогда ответил. Меня начала раздражать эта чета, не интересующаяся ничем, кроме своей кубышки, когда вокруг рушилась цивилизация. У выхода из галереи я простился с ними и долго глядел, как эти две благовоспитанные и зловещие фигурки в чёрном удаляются осторожными мелкими шажками. И вот теперь я встретил Борака в «Золотой змее» на Лексингтон-авеню. Где их застигла война? Каким ветром занесло в Нью-Йорк? Любопытство меня одолело, и, когда Борак поднялся со своего места, я подошёл к нему и назвал своё имя.
— О, ещё бы, конечно, помню, — сказал он. — Как я рад видеть вас, дорогой мой. Надеюсь, вы окажете нам честь и зайдёте на чашку чая. Мы живём в отеле «Дель-монико». Жена будет счастлива… .Мы здесь очень скучаем, ведь ни она, ни я не знаем английского…
— И вы постоянно живёте в Америке?
— У нас нет другого выхода, — ответил он. — Приходите, я вам всё объясню. Завтра к пяти часам.
Я принял приглашение и явился точно в назначенное время. Мадам Борак была в том же чёрном шёлковом платье с белым кружевным жабо, что и в 1923 году, и с великолепными жемчугами на шее. Она показалась мне очень удручённой.
— Мне так скучно, — пожаловалась она. — Мы заперты в этих двух комнатах, поблизости ни одной знакомой души… Вот уж не думала я, что придётся доживать свой век в изгнании.
— Но кто же вас принуждает к этому, мадам? — спросил я. — Насколько мне известно, у вас нет особых личных причин бояться немцев. То есть я, конечно, понимаю, что вы не хотели жить под их властью, но пойти на добровольное изгнание, уехать в страну, языка которой вы не знаете…
— Что вы, немцы тут ни при чём, — сказала она. — Мы приехали сюда задолго до войны.
Её муж встал, открыл дверь в коридор и, убедившись, что нас никто не подслушивает, запер её на ключ, возвратился и шёпотом сказал:
— Я вам всё объясню. Я уверен, что на вашу скромность можно положиться, а дружеский совет пришёлся бы нам как нельзя кстати. У меня здесь, правда, есть свой адвокат, но вы меня лучше поймёте… Видите ли… Не знаю, помните ли вы, что после прихода к власти Народного фронта мы сочли опасным
Я, не выдержав, перебил его:
— Стало быть, для того чтобы не платить пятидесятипроцентного налога, вы добровольно обложили себя налогом стопроцентным?
— Тут были ещё и другие причины, — продолжал он ещё более таинственным тоном. — Мы чувствовали, что приближается война, и боялись, как бы правительство не заморозило банковские счета и не вскрыло сейфы, тем более что у нас нет американского гражданства… Вот мы и решили всегда хранить наши деньги при себе.
— То есть как «при себе»? — воскликнул я. — Здесь, в отеле?
Оба кивнули головой, изобразив какое-то подобие улыбки, и обменялись взглядом, полным лукавого самодовольства.
— Да, — продолжал он еле слышно. — Здесь, в отеле. Мы сложили всё — и доллары, и немного золота — в большой чемодан. Он здесь, в нашей спальне.
Борак встал, открыл дверь в смежную комнату и, подведя меня к порогу, показал ничем не примечательный с виду чёрный чемодан.
— Вот он, — шепнул Борак и почти благоговейно прикрыл дверь.
— А вы не боитесь, что кто-нибудь проведает об этом чемодане с сокровищами? Подумайте, какой соблазн для воров!
— Нет, — сказал он. — Во-первых, о чемодане не знает никто, кроме нашего адвоката… и вас, а вам я всецело доверяю… Нет уж, поверьте мне, мы всё обдумали. Чемодан никогда не привлекает такого внимания, как, скажем, кофр. Никому не придёт в голову, что в нём хранится целое состояние. Да вдобавок мы оба сторожим эту комнату и днём и ночью.
— И вы никогда не выходите?
— Вместе никогда! У нас есть револьвер, мы держим его в ящике комода, по соседству с чемоданом, и один из нас всегда дежурит в номере… Я хожу завтракать во французский ресторан, где мы с вами встретились. Жена там обедает. И чемодан никогда не остаётся без присмотра. Понимаете?
— Нет, дорогой господин Борак, не понимаю, не могу понять, ради чего вы обрекли себя на эту жалкую жизнь, на это мучительное затворничество… Налоги? Да черт с ними! Разве ваших денег не хватит вам с лихвой до конца жизни?
— Не в этом дело, — ответил он. — Не хочу я отдавать другим то, что нажил с таким трудом.
Я попытался переменить тему разговора. Борак был человек образованный, он знал историю; я попробовал было напомнить ему о коллекции автографов, которую он когда-то собирал, но его жена, ещё сильнее мужа одержимая навязчивой идеей, вновь вернулась к единственному волновавшему её предмету.