Фигуры на плоскости

Прекрасная старость, живи себе и живи. Хотя — семьдесят, семьдесят пять — разве старость? Многие из участников нынешнего турнира доживут до девяноста, а то и до ста, но все равно, конечно, не утро жизни — все определилось, сбылось. Им повезло: они живы, располагают средствами, жизнь удобная, неопасная. Когда-нибудь наступит решительный проигрыш,

всякая жизнь заканчивается поражением, попросту говоря — заканчивается, но это справедливо, даже необходимо, не правда ли? Привычно, во всяком случае. В их кругу говорить о смерти не принято.

А пока — почему бы не встретиться, не подвигать фигуры? Созванивались, списывались, собирали деньги на турнир, каждый год. Девяносто шестой — Филадельфия, девяносто седьмой — Провиденс, в прошлом, девяносто восьмом, был маленький Вильямстаун, на северо-западе Массачусетса: не в последних, прямо скажем, местах великой своей родины — как в песне поется, «пристанища смелых, земли свободных» — собирались пожилые любители шахмат. В этом году пришла очередь Сан-Франциско, один из участников все устроил: зал для игры, гостиницу, заключительный ужин. Вместе в день отдыха выбрались в Симфони-холл, вместе проехались по окрестностям.

Играли в доме ветеранов военно-морского флота, обходились без судей — сами были и зрителями, и судьями, и устроителями. Иногда посмотреть на игру заходили участники Второй мировой, корейской, вьетнамской — в уходившем веке Америка порядочно повоевала: сильная, большая страна, естественно.

Столики в два ряда, шестнадцать участников, каждый встречается с каждым, три тура — день отдыха. Число шахматистов в иные годы доходило до двадцати, кто-то выбывает, появляются новые — плати взнос и, как говорится, добро пожаловать в клуб.

Стук фигур, неяркое освещение, одиночные тихие реплики — болтать за доской не принято. Курить, разумеется, запрещено, да никто и не курит: они себе не враги. Запах кофе, натертых полов. Вечером — совместное заполнение таблицы, определение самой красивой партии, ее разбор. Приятный, тонкий мир шахмат.

Все, однако, заканчивается, закончился и турнир, и теперь его участники разлетаются кто куда: на север — в Сиэтл, на юг — в Сан-Диего, на Восточное побережье, в Техас. Прощаются тепло, но без сентиментальности, тем более что турнир получился в этом году особенный, скажем так.

В Нью-Йорк отправляются двое, рейс вылетел с небольшим опозданием. Экономический класс заполнен процентов на семьдесят, а в первом — лишь два пассажира, оба наших, с турнира: Алберт А. Александер, бывший посол в одной из стран Скандинавии, титул посла остается за человеком пожизненно, и Дональд, коротко — Дон, промышленник.

На Алберте — светлые брюки, розовая рубашка, синий однобортный пиджак. Дипломатическая выправка, репутация миротворца. Посол элегантен, даже красив. Им любуются, его любят, шахматист он посредственный.

Дон прожил жизнь, первые семьдесят пять с половиной лет, — так он шутит, — иначе. Подшипники продавал. — Сильное занижение, преуменьшение, как принято у англосаксов. Заводы в Малайзии, в Южной Америке, еще в каких-то отдаленных местах. Гроза конкурентов, и все такое. Пенсионеры в его положении гуляют по цитаделям европейской цивилизации в длинных шортах и в кепках-бейсболках козырьком назад — окружающим на потеху, клоуны. Не таков старина Дон, быстрый толстяк, один из сильнейших игроков на турнире, бессменный его казначей.

О чем говорят эти двое? Ясно без слов, что по многим пунктам — молитвы в школах, однополые браки, продажа оружия, что еще есть? — запрещение абортов, смертная казнь, реформа здравоохранения — они расходятся. Парадокс — демократия отвратительна, но лучше нее ничего не придумано, — это они твердо усвоили, особенно дипломат, человек государственный. Но главное — оба, Алберт и Дон, хорошо послужили своим семьям, Америке.

А вот турнир не только на Дона с послом — на всех произвел удручающее впечатление. Две новости — на «А» и на «Ай», с которой начнем? На «А» — Альцгеймер: бедняга Левайн, Джереми, славный малый, один из хранителей их традиций, ужасно сдал. Не забыл еще, слава Богу, как ходят фигуры: дебюты разыгрывает уверенно, автоматически, а дальше все у него разъезжается. Соперники, отводя глаза, спешат предложить ничью. Десять — двенадцать ходов, и — ну что, согласимся, Джереми?

Он и всегда-то был человеком приветливым, а теперь непрерывно смеется мелким таким смешком. Честное слово, не по себе от него: седой застенчивый ребенок, кого-то еще узнает, но и это, все понимают, закончится — когда именно, сказать трудно, болезнь Альцгеймера развивается непредсказуемо.

— Меня он узнал, — утверждает посол.

Дона такие вещи не трогают:

— Это не заслуживает обсуждения.

Его возмущает не Джереми — бывает, болезнь, — а Кэролин, жена его: шахматы — не богадельня.

Ее, этой самой Кэролин, было действительно многовато: «голубчик», «мой сладкий», зовет она Джереми, Кэролин неотступно с ним — от шахмат до перемены памперсов.

— Всю жизнь крутила им, как радиомоделью. А компьютером пользоваться не научилась. Представляете, Ал, я письма ей посылаю обычной почтой!

Кэролин верит, что погружение мужа в шахматную среду затормозит его слабоумие. Джереми, с ее слов, вернулся чуть не на год назад.

— Достойный итог нашей деятельности, — усмехается Дон. — Стоило ехать в такую даль.

Им приносят еду. Разговор продолжается.

— Если у тебя нету ног, не занимайся лыжами, — заявляет Дон. — Я противник всех этих олимпийских игр для хромых.

— Мне вы можете это сказать, Дон, но я б не рискнул такое произнести перед более широкой аудиторией.

В любом случае исключать старого товарища из турнира — бесчеловечно. И вообще — посол машет рукой — его интересует, знаете ли, процесс, а не результат. Еще бы, думает Дон, с такой игрой, какую ты в последние годы показываешь…