Филипп Бобков и пятое Управление КГБ. След в истории

Макаревич Эдуард Федорович

На самом деле Пятое управление имело свой взгляд на альманах: то, что предлагалось публиковать, – далеко не шедевры, некоторые сочинения – ученические, а в некоторых есть и искра божья. Но «антисоветчиной» в этих сочинениях не пахло. И КГБ, еще до заседания секретариата московского отделения Союза писателей, предложил издать этот сборник. И пусть потом литературная критика ломает копья, а писатели говорят с писателями.

Но не тут-то было. Секретариат решил однозначно и жестко: альманах закрыть. Феликс Кузнецов был смел как никогда. Что ему мнение Пятого управления, когда закрытия «Метрополя» потребовал все тот же первый секретарь Московского горкома партии, член Политбюро ЦК Виктор Гришин и поддерживавший его начальник московского управления КГБ генерал Алидин.

Тот случай обнажил всю сложность отношений Бобкова и генерала Алидина, ориентировавшегося прежде всего на своего партийного босса.

Они были не союзники. Алидин, верный гришинец, ярый сторонник репрессивной линии – давить и сажать. Бобков – не доводить до ареста, влиять и убеждать.

В истории противостояния Пятого управления и столичного горкома партии была еще одна ярчайшая страница.

«В один из воскресных дней, – вспоминает Филипп Бобков, – мне позвонил дежурный по Управлению В. И. Бетеев и буквально огорошил: в районе Беляево бульдозеры сносят выставку картин художников-модернистов. Я спросил, что он предпринял.

– Направил группу сотрудников спасать картины.

Я настолько был потрясен, что только и смог сказать:

– Позаботьтесь о художниках!

Вандализм в Беляево остановили, но немало картин было безнадежно погублено».

Указание снести бульдозерами выставку в московском районе Беляево пришло из Черемушкинского райкома партии, секретарем которого был некто Б. Чаплин, добросовестный ученик Гришина.

Райком выступил как провокатор. Случай в Беляево мобилизовал западную прессу, которая с сарказмом писала об отношении власти к художникам в СССР, где господствует принцип – запрещать художественное творчество, если оно не отвечает установкам партии и социалистического реализма.

В этой ситуации ЦРУ планирует новую «культурологическую» операцию – стимулировать выезд «запрещенных» художников из СССР на Запад. Через различные фонды на эмиграцию художников были привлечены немалые деньги. И опять пресса, радио, телевидение в Европе и в США писали о том, что талантливым художникам не дают творить в СССР, и они вынуждены искать творческое убежище за рубежом, в свободном мире. А ведь некоторые художники, далеко не последнего ряда по творческим возможностям, действительно эмигрировали. И там, в эмиграции, они выступили с предложением одновременно открыть выставки художников-авангардистов в Париже и в Москве. Расчет был на то, что в СССР такую выставку, по примеру «Беляева», запретят. И тогда новый шум в прессе, новые акции против запретов и за свободу творчества. Но эта идея вдохновила художников и в СССР, они спешно готовили свои работы для выставки. Что в этих условиях делает Пятое управление, понимая, что эта задуманная на Западе, навязанная выставка для Москвы – явная политическая и «культурологическая» провокация? Управление делает свой ход. В газете «Московский художник» появляется статья, где откровенно рассказывается о сценарии, задуманном на Западе, приводятся факты и мнения. Статья заканчивается обращением к художникам: пусть каждый сам определит свое отношение к выставке, исходя из того, стоит ли участвовать в подобной политической игре, больше разделяющей, чем объединяющей творческих людей. Выставка в Москве по добровольному согласию ее потенциальных участников и ввиду отсутствия работ так и не состоялась.

КГБ продолжал «биться» за художников. С великим трудом у Гришина «пробили» разрешение открыть выставочные залы для авангардистской живописи на Малой Грузинской улице и в одном из павильонов ВДНХ.

Конфликт между Пятым управлением и горкомом партии Москвы в некоторой степени коснулся и писателя Василия Аксенова, о чем он и не подозревал. Сын Евгении Гинзбург, репрессированной в 1937 году, он запомнился своей хорошей прозой – в 60–70-е годы с интересом читали его повести «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора!», «Затоваренная бочкотара», «Любовь к электричеству».

Писатель Василий Аксенов рассказывает: «Он (Бобков. – Э. М.) занимался „Метрополем“ и принимал решение о моей высылке из Советского Союза и лишении гражданства. Во всяком случае, об этом говорил полковник Карпович (заместитель начальника „пятой службы“ в Московском управлении КГБ. – Э. М.), который в начале 80-х годов лично вел мое дело, а позднее раскаялся».

Аксеновым занималось московское управление КГБ, которым правил генерал Алидин. Аксенова «вел» некто, назовем его не Карповичем, как называет Аксенов, а допустим, майором Юрьевым. «Вел» – значит разрабатывал, фиксировал все его нелестные выражения о власти, о прошлом страны, о несуразностях советской жизни. Ну и контакты, конечно, отмечал. Было время, когда Аксенов сидел на даче в Крыму и писал роман «Вкус огня», потом назвал его «Ожог». Тогда агенты Юрьева, некие литераторы, зачастили к нему. И, согласно «юрьевским» установкам, уговаривали писателя: тебя здесь не понимают, публиковать

больше не будут, а на западе ты популярен, тебя там признают и всегда ждут твоих сочинений. Провоцировали, чтобы он уехал из страны. Юрьев своего добился, Аксенов уехал. А майор получил очередное повышение. Знавшие его говорили: оперативник он толковый, даже супер, но с провокационным началом. Но это-то начало неплохо совмещалось с позицией начальника управления и со взглядами первого секретаря московского горкома партии, члена Политбюро ЦК КПСС Виктора Гришина – с диссидентами, с читателями и распространителями «самиздата» нужно не разговаривать, а сажать или высылать. Бобков был категорически против такой идейной линии – как раз и нужно разговаривать, объяснять, убеждать, увещевать. Но гришинскую линию он не мог поколебать, ее железной рукой проводил в Москве генерал Алидин. Его люди, к коим относился и Юрьев, делали всю подготовительную работу в отношении разрабатываемых лиц. Сколько Юрьев тогда «сотворил» операций по творческой интеллигенции, сколько добывал нужной и «ненужной» информации о ней. Его буквально распирало от информационного мусора: кто с кем, кто кого… Карьеру на диссидентах он делал быструю. Но кончил плохо, уволили его со службы, к тому времени уже подполковника, уволили за фальсификацию данных, за искажение ситуации.

А тогда интеллектуально-убеждающая тенденция в отношении диссидентствующей публики, лелеемая Бобковым, все чаще сказывалось на отношениях КГБ и партии, по крайней мере в сфере Пятого управления. «Либерал» Бобков и твердый «коммунист» Гришин по разному понимали вопрос, как защищать существующий строй и укреплять социализм. Бобков видел то, чего не видел Гришин. Он лучше знал проблемы и настроения и не отгораживался от самых колючих, «оппозиционных» людей. Он не защищал жуликов и коррупционеров и не был барином. По сути, это противостояние Бобкова – Гришина отразило в некотором роде противостояние КГБ и партии.

С некоторого времени сотрудники ведущих отделов Пятого управления, разбираясь с диссидентами и возмутителями национального спокойствия, стали замечать одну тенденцию: в стране наливались энергией коррупция и казнокрадство. Все чаще следы вели в партийный и государственный аппарат.

Однажды начальник отдела по борьбе с национализмом докладывал обстановку, сложившуюся в одной из северокавказских республик. В центре националистических всплесков оказался некий ученый из местной академии наук. От него тянулись нити к кругам интеллигенции, жадно внимавшей теориям национальной исключительности. Сообщения агентуры, прослушивание телефонных разговоров высветили не только националистическую суету. Чекистам открылся другой, параллельный мир. Оказалось, что этот ученый-«националист» был еще и активным игроком другой сети – предпринимательско-криминальной. Нити ее тянулись к первым лицам республики – председателю Совета министров, председателю Верховного Совета и к одному из бывших секретарей обкома партии. В агентурных материалах и данных «прослушки» все чаще мелькали их имена. Национализм оказался тесно повязан с коррупционным криминалом.

Бобков приказал готовить записку в ЦК КПСС. В один из дней у него состоялся тяжелый разговор в отделе организационно-партийной работы ЦК партии. Только с санкции отдела можно было открывать следствие в отношении руководителей республики, погрязших в коррупции. Санкцию не дали.

Этот случай не был единственным. Партия своеобразно берегла свои кадры.

В самом начале 80-х КГБ Узбекистана, следуя указаниям тогдашнего председателя Комитета государственной безопасности СССР Андропова, вскрыл крупную сеть «хлопковых» дельцов. С них началось известное «хлопковое» дело. На оперативной схеме пирамида подпольных миллионеров резво стремилась вверх, захватывая все новые пласты замаранных руководителей. Окрыленный успехом, председатель республиканского КГБ Мелкумов приказал организовать выставку изъятого и конфискованного. Под экспонаты отвели вместительную комнату. А потом Мелкумов пригласил первого секретаря ЦК компартии республики Рашидова, секретарей и членов бюро ЦК посмотреть эту уникальную экспозицию. Увиденное впечатляло: слитки золота, мерцающие камни, браслеты, кольца, цепи и цепочки. И все навалом, россыпью, кучами. Сверкало и искрилось вызывающей наглостью. Мелкумов пояснял: когда, у кого, сколько и как изъято.

Рашидов, который только что преподнес члену Политбюро ЦК А. П. Кириленко шубы из уникального каракуля специальной выделки для его жены и дочери, ушел озабоченный. Было ясно: чекисты «выходили» на деятелей республиканского масштаба. В оперативных разработках уже встречались имена секретарей райкомов и горкомов партии. Мог помочь «дорогой Леонид Ильич». При первой же возможности Рашидов пожаловался генеральному секретарю: «Чекисты перебарщивают, компрометируют партию, ее руководителей, партийный аппарат».