Фильм Андрея Тарковского «Cолярис». Материалы и документы
Шрифт:
Благодаря научному консультанту Л. Лупичову в декорации были использованы подлинные научные приборы, а первый фантом Хари отправлялся в космос в корпусе настоящей баллистической ракеты, слегка переделанном.
В рабочей версии подробнее дан эпизод академического совета, и в телепередаче о Солярисе, которую смотрят герои в доме Кельвина, рассказано о научных проблемах, связаннных с работой каждого из космонавтов на станции; пейзажные планы океана тоже длиннее. В прокатной версии эти эпизоды и кадры, наряду с некоторыми другими, укорочены, фильм стал динамичнее. И все же, судя по отзывам критиков с Каннского кинофестиваля, приведенным в данном сборнике, развитие интриги даже в таком виде показалось затянутым; вероятно, без сокращений не было шансов на фестивальный успех.
В литературном и режиссерском сценариях нет холодильной камеры, в которой лежит Гибарян. Она возникла уже в момент съемок.
По роману, в холодильной камере рядом с Гибаряном лежала огромная живая негритянка. Не исключено,
В фильме Тарковского Гибарян в холодильной камере один. Фантомная девочка в голубом платье заходит в эту камеру перед тем, как туда вошел Крис, и куда-то исчезает за дверью, хотя там довольно тесно.
Девочку эту (ее сыграла Ольга Кизилова, дочь жены Тарковского Л.П.Кизиловой от первого брака) Тарковский в одном из вариантов поправок хотел убрать из фильма, но потом оставил.
В литературном и режиссерском сценариях профессор Тимолис, докладывая академической комиссии о происходящем на Солярисе, сообщает, что в исследовательском глиссере, посланном на поверхность планеты, вместе с Фехнером находился радиобиолог Каруччи (он упоминается и в романе). В рабочей версии фильма вместо Каруччи появился радиобиолог Вишняков. Вишнякова — девичья фамилия матери Тарковского. Возможно, режиссер хотел зафиксировать в фильме имена дорогих ему людей, как своеобразные «талисманы».
Ольга Суркова выдержала своего рода тест, верно ответив Тарковскому на его вопрос о самом важном кадре фильма — конечно, ухо ребенка, спрятанного в гамаке в каюте Снаута. Но то же касается и укрупнения на ухо Криса, условно говоря, это ухо самого Соляриса, ведь он через что-то впитывает информацию о происходящем на станции. В случае с фантомным ребенком это понятно: фантом транслирует информацию Солярису и вместе с тем сам он вслушивается в говор своего создателя, — но когда речь о Крисе... Может быть, он, как вообще люди — часть творения, огромного, всеобъемлющего, и тогда у них есть творец, и они слышат творца. В эпоху, когда ставился фильм, открыто обсуждать его религиозный смысл было нельзя, поэтому Тарковский и говорил о тайном смысле уха. Но, может быть, разгадка тайны в другом. Или вообще никакой тайны нет, все это лишь игра. Кто знает... На то она и тайна.
Некоторые концепции фильма режиссер зашифровывал в прозрачных кадрах-шарадах, например, натюрморт на столе Криса в его земном доме: чертеж церкви, ключи с цепочкой, раскрытый «Дон Кихот» и комья земли.
Конфликт с Лемом
Один из самых яростных критиков Тарковского, автор романа Станислав Лем говорил: «К этой инсценировке у меня принципиальные возражения. Во-первых, я хотел бы увидеть планету Солярис, но, к сожалению, режиссер не предоставил мне такой возможности, поскольку делал камерное произведение. А во-вторых — и это я сказал Тарковскому во время ссоры, — он вообще снял не “Солярис”, а “Преступление и наказание”. Ведь из фильма следует лишь то, что этот паскудный Кельвин довел бедную Хари до самоубийства, а потом его за это мучают угрызения совести, вдобавок усиливаемые ее новым появлением [...]. Этот феномен очередных появлений Хари был для меня воплощением некоей концепции, которую можно выводить чуть ли не из самого Канта. Ведь это Ding an sich, Непостижимое, Вещь в себе, Другая сторона, на которую
нельзя перебраться. При том, однако, что в моей прозе это было проявлено и соркестровано совершенно иначе»14. «Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом обозвал его дураком и уехал домой»15. «Тарковский был очень разносторонней личностью, но его “Солярис” — это фильм (с ударением) без-на-деж-ный. К сожалению, тип он был упрямый, как дикий осел» 16.
Правда, он дает и другую, весьма занятную характеристику режиссеру: «Тарковский напоминает мне поручика эпохи Тургенева — он очень симпатичный и ужасно обаятельный, но в то же время все видит по- своему и практически неуловим. Его никогда нельзя “догнать”, так как он всегда где-то в другом месте. Просто он такой есть. Когда я это понял, то успокоился. Этого режиссера нельзя переделать, и прежде всего ему ничего нельзя втолковать, потому что он в любом случае все переделает по-своему» 17.
Режиссер встречался с автором романа в Москве в октябре 1969 года, но до этого они уже говорили о сценарии, возможно, по телефону, так как при обсуждении первого варианта сценария на «Мосфильме» 30 июля 1969 года Тарковский вскользь заметил: «Мы с Лемом обговорили рамки возможных отходов от сценария» (очевидно, ошибка в сте- нограммме, речь об отходах
Лазарев вспоминает: «Андрей не очень жаждал этой встречи, какие- то у него были опасения, и предчувствие его не обмануло. Он попросил меня пойти вместе с ним кЛему. Фридриха мы решили не приглашать на эту встречу: если сам Тарковский не всегда вел себя достаточно дипломатично, то Горенштейн вообще мог служить живым олицетворением крайнего полюса антидипломатии — он заводился с по- поборота». Лем их встретил «недружелюбно и разговаривал почти все время очень высокомерно. Имени Тарковского он прежде не слышал, что он за режиссер — хороший или плохой, — понятия не имел, фильмов его не видел. “Может быть, вы хотите посмотреть какой-нибудь из фильмов Тарковского?” — спросил я. “Нет,— отрезал он, — у меня нет для этого времени”. Андрей [...] допускает грубую тактическую ошибку — довольно много и с неуместным воодушевлением рассказывает о тех эпизодах и мотивах, которых нет в романе и которые он хочет привнести в фильм. Лем слушает все это с мрачным лицом и потом резко говорит, что в его романе есть все, что нужно для фильма, и нет никакой нужды чем-то его дополнять. И вообще он совершенно не заинтересован в экранизации “Соляриса”. Я уже почти не сомневаюсь, что все идет к тому, что он просто не разрешит делать фильм. Но тут Лем немного смягчается: что же, если хотите, делайте, только он уверен, что если перетолковывать и перекраивать его роман, ничего путного
не получится. Но не в его правилах что-нибудь кому-либо запрещать: делайте, снимайте. В этом снисходительном разрешении, которое мы получаем под конец, было нескрываемое пренебрежение и к нам, как он, наверное, считал, полагавшим, что, выбрав “Солярис” для экранизации, мы его должны были этим осчастливить, и к кино, которое живет за счет литературы»18.
Пережив режиссера и став свидетелем его посмертного признания гением, что должно бы льстить автору литературного первоисточника для одного из гениальных созданий, Лем так и не примирился с ним, из фильма вначале посмотрел лишь кусок19, а целиком увидел его в конце своей жизни и без удовольствия. Твердый характер... Но и оппонент его был не мягче. Многое из того, против чего Лем протестовал, Тарковский убрал из фильма, но не все и не ради согласия с Лемом, а самостоятельно придя к тому же на разных этапах работы над фильмом. Из чего следует, кстати, что Лем в своей критике был кое-где не так уж и неправ. Поправки касались деталей сюжета, персонажей и т. д. А вот религиозный подтекст Тарковский не убрал и даже усилил. Пошел наперекор автору романа, который считал себя принципиальным атеистом? Едва ли. Выскажу крамолу, да не забросают меня камнями поклонники польского фантаста: искренность Лема в полемике по этому пункту вызывает у меня сомнения. Грандиозный интеллект, один из умнейших людей своего времени, не мог он не понимать, что создал. Не мог не знать, что концепция Бога заложена в романе. Он пытался ее замаскировать, травестировать идеей бога-ребенка, играющего в игрушки. Но это дела не меняет. Творец не может быть ребенком или взрослым, он вне времени, а значит, и возраста. Фильм ближе другой концепции, тоже принадлежащей Лему и в романе высказанной Крисом: «Я говорю о Боге, чье несовершенство не является следствием простодушия создавших его людей, а представляет собой его существеннейшее имманентное свойство. Это должен быть Бог, ограниченный в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений, которого развитие предпределенных им самим явлений может привести в ужас. Это Бог., увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает».
Строго говоря, концепция эта описывает тоже не бога, но его метафору, осмысляющую его по человеческому образу и подобию; она не столь религиозна, сколько литературна, ибо подлинный всеведущий Бог никак не может быть увечным и не знающим, что творит; но фактически, не называя этого прямо, она отсылает к евангельской притче (притча — тоже метафора) о Блудном сыне, смысл которой в том, что небесный Отец скорбит о несовершенстве его созданий и радуется, когда они возвращаются к нему.
Как видим, притча эта не привнесена Тарковским в визуальное решение лредфинального кадра откуда-то извне, но прочувствована им в глу
бине романа. Именно прочувствована, но не прочитана буквально, так как в русском переводе романа, с которым Тарковский познакомился, судя по воспоминаниям Натальи Бондарчук, в 1963 году, указанная реплика Криса сокращена цензурой20. Нет ее и в сценарии и фильме. В принципе, Тарковский и Горенштейн могли свериться с польским оригиналом или, скорее, посоветоваться с кем-то, кто знал оригинал, — разумеется, это маловероятно, но не совсем исключено. Мог и Лем что-то подсказать на эту тему, если вопрос об адекватности перевода затрагивался в их спорах в октябре 1969 г. В общем, истоки этого образного решения, одного из самых принципиальных для Тарковского, не очевидны. Может быть, когда-нибудь мы больше узнаем о том, с кем еще обсуждался сценарий и о чем сценаристы говорили с Лемом. Если таких сведений не появится, то останется лишь факт поразительной интуиции, позволившей Тарковскому прочесть истину между строк вымаранного цензурой текста.