Филофиоли
Шрифт:
Ему было стыдно перед оставшимися в России близкими, что он почти теперь не думает о них, но, с другой стороны, он находил справедливым их разлуку, ибо чем он мог помочь им? Как облегчить им жизнь, если вместо любви в нем оставалась лишь способность пестовать приятные чувства от сознания, что он их умильно любит, и неприятные — от тревоги за их судьбу?! Теперь эта тревога выражалась не в желании положить за них свою жизнь, а в желании, чтобы причины тревог исчезли и его собственная жизнь стала снова безоблачной. Ему недоступно было теперь испытать
Страх уничтожил душу.
«На чем же основан этот страх? — размышлял он. — Ведь это не страх за собственное свое существование, основанный на желании сохранить его и поддержать любой ценой. Нет! Потому что и существование свое человек ощущает только при мысленном сравнении с небытием, то есть возможной смертью, о которой не знает ничего, кроме разве ухода близких и далеких, всегда безвозвратного! Тут что-то более важное подмешано. Скажем, внутреннее согласие человека на любой ад (не говоря уже о рае) лишь бы существовать в любой форме! Это ведь лучше, чем бесконечное НИЧТО! Придумав Бога, человек придумал и спасение. А получив спасение, пустился во все тяжкие! „Если есть Бог, то все позволено!“ — вот о чем не догадался даже Федор Михайлович! Вот тут-то Бог и умер! Он не желал существовать лишь как оправдание человеческих бесчинств! Его-то, Бога, смерть и ощутили люди! Иначе как бы они поняли фразу Ницше о смерти Бога? Поняли и ужаснулись. Страх перед смертью теперь стал страхом перед Богоотсутствием! Теперь-то уж никто и ничто не спасет! Смерть настанет окончательно и бесповоротно! И такой страх убивает душу. Мужество Толстого как раз в том, что он не испугался! Не позвал священника. Принял все на себя. А я — испугался! Вот и вся разница с настоящим титаном! Настоящим человеком!»
Утром он отправился на улицу. Было воскресенье, вовсю звонили колокола. Он заставил себя пойти к кирхе, на старинный двор, превращенный нынче в автостоянку. Тут толпилась празднично одетая публика. Он стороной подошел к стене старой кладки, на которой красовалась доска с историей этого строения, изложенной вкратце, в датах. В частности, там было написано, что монастырь здешний упразднил Наполеон I, который превратил монастырские постройки в конюшни. «Любил монарх превращать храмы в стойла!» — мрачно усмехнулся он, вспоминая Москву и 12-й год. «Кстати, если наше неверие распространяется и на неживые предметы, как оно распространяется сначала на церковь, потом на церковные постройки, потом на сами камни, из которых сложены храмы, то выходит, оно, наше неверие, идет и в прошлое, его туда уводит история, постоянство и прочность камней, вечность». Доска упоминала об американских бомбардировках, после которых собор пришлось восстанавливать. «Символ веры сначала бомбили, потом восстанавливали. Хоть и разные, но все те же двуногие существа!»
Из
Он поискал и нашел прерванную мысль. «Результат крушения веры, ее утраты — это конюшни вместо храмов, бомбардировки и попытки восстановить невосстановимое…» «Невосстановимое»? «А разве своим неверием не замахиваемся мы на верования других?…Даже тех, кто жил раньше и упокоился со словами веры на устах?» «А не слишком ли на многое мы замахиваемся?» «Разве могут они, для которых жив был Бог, по нашей прихоти лишиться его, как лишились монастыря?» «Если мы не в силах опрокинуть их верования в прошлом, то она, эта их вера, должна… спасти нас!» «Они имеют право на защиту». «Как?!» «Через живых!» «Зафилософствовался».
Он рассеяно шел среди празднично одетых людей. Лица их сияли улыбками. У многих были цветы. «Наверное, все-таки свадьба…»
Чего-то не хватало в его рассуждениях. Внутри было пусто и холодно. Он был тут, как обычно в последнее время, всем чужой.
Молчали камни. Молчало небо. Казалось, не хватало какого-то пустяка, мелочи. Кто-то ему говорил, что на «том» свете все обстоит точно так же, как и на этом, за исключением небольшого сдвига, этакого постоянно и повсюду присутствующего нарушения. «Чуть-чуть вбок!» — так он сформулировал для себя.
Из костела вышли люди, впереди всех пара, жених с невестой. Она была в белом платье, украшенном цветами. «Флер д’оранж!» — подумал он. Жених держал большой букет. Только теперь он заметил в руках невесты фотоаппарат. Она искала глазами кого-нибудь в толпе, кто бы их щелкнул, но окружающие как-то отстранялись, занятые своим, они как бы выводили девушку в белом на него. Она очутилась рядом. «Битте!» — она протянула ему камеру. Он взял аппарат, встал на то место, которое она ему указала. «Аллес фертиг!» — сказала она, давая понять, что камера настроена, только щелкнуть. Он поймал в объектив их изображение. Живо представил себе будущий снимок: парочка с улыбками и цветами, а над ними парящий ангел. «Браки заключаются на небесах. Так или не так?» — он нажал на спуск. На лицах окружающих мелькнул отблеск фотовспышки. А он поискал над головами новобрачных ангела. Машинально. Девушка поняла его ищущий взгляд по-своему. Она протянула руку и взяла у него аппарат, самого же его она слегка отодвинула, чтобы удобнее было сфотографировать. «Адрес вы напишете потом!» — сказала она, кажется.
Он покорно встал, попытался улыбнуться. Вокруг люди примолкли и воззрились на него. Он растянул рот, поискал, куда пристроить взгляд, чтобы не встречаться с чужими взглядами. Получилось, он смотрел туда, где раньше поместил ангела.
Раздался щелчок затвора, и последовала вспышка. Ослепительный свет шел как раз оттуда, где был ангельский лик.
Он упал.
Когда он очнулся и открыл глаза, все было по-прежнему.
Только «чуть-чуть вбок»…