Философ, Келлерман Джесси

Философ

на обложку

Келлерман Джесси

Шрифт:

– Она умерла. – Я помолчал. – Теперь здесь живу я.

Он сразу кивнул. Я делал над собой большие усилия, чтобы не отвести взгляд в сторону.

– Так чем же я могу вам помочь? – повторил я.

Мужчина вытащил из кармана фотографию, спустился по ступенькам и протянул ее мне.

Это был снимок Дакианы, выцветший и сильно потрескавшийся. Я удивился, увидев, что в молодые годы она не была такой уж непривлекательной. Нижняя часть лица несколько отдавала, быть может, лошадью, но на тот мясной бастион, какой я знал, она все же не походила. Я опустил за землю мою сумку из ягнячьей кожи и стал разглядывать фотографию, держа ее в руке и притворяясь, будто изучаю изображенное на ней лицо, – времени это заняло довольно много, однако на то, чтобы исследовать каждую ветвь быстро разраставшегося в моей голове дерева решений, его все-таки не хватило. С одной стороны, можно сказать, что человек я здесь новый и никогда Дакиану не видел. Это могло придушить все

проблемы в зародыше, но и могло впоследствии сильно ударить по мне. Если, к примеру, она говорила кому-то о ее новом работодателе. Тогда меня поймают на упреждающей лжи, а это способно породить массу вопросов, которые, в противном случае, никому и в голову не пришли бы. С другой стороны, я могу признать, что знал Дакиану, но а) не видел ее долгое время (ложь несколько менее опасная, чем утверждение, что я вообще с ней знаком не был) или б) видел, когда она пришла сюда, чтобы прибраться в доме, заплатил ей, и она отправилась куда-то веселиться, такое у нее имелось обыкновение. Преимущество варианта (б) в том, что кто-то мог заметить ее машину на подъездной дорожке; недостаток, разумеется, в том, что он связывает меня со временем и местом. С другой стороны, не исключено, что последнее меня тревожить вообще не должно. Ко мне же не полицейский пришел, а кто-то еще. Ее сын, предположил я. Возраста он вроде бы подходящего. Андрей? Тут мне вдруг стукнуло в голову, что если он ее сын, то она – его мать, а вместе они – семья, которую я разрушил. Семьи не абстрактны, они состоят из живых людей; впрочем, это фактор не значащий, не тот, который мне следует учитывать в моих расчетах, и я заставил себя вернуться к более конструктивной линии размышлений. Кем бы он ни был, ясно, что в полиции он не служит. Если подумать, так он, может, и не сообщил пока о ее исчезновении. Может быть, он с ней не жил и только недавно заглянул домой и обнаружил, что она куда-то пропала. Сколько ему лет, если точно? Достаточно, чтобы жить отдельно? Сказать наверняка невозможно, уточнить мое начальное впечатление о нем я, не оторвавшись от снимка, не мог, а отрываться я не хотел, поскольку чувствовал, что он не сводит с меня глаз, ждет, когда я заговорю, и если я подниму голову, то очень скоро мне придется и рот открыть. Даже если предположить самое худшее: он живет с ней и осведомлен о ее отсутствии с того самого утра, – может ли молодой человек знать рабочее расписание матери с точностью до часа? Какой ребенок уделяет столько внимания своим родителям? (А ведь сколько ей пришлось потрудиться, чтобы он мог жить в этой стране. Сколько туалетов перечистить? Сколько тонн белья выстирать, высушить и отгладить?) Далее, то, что со мной разговаривает именно он, а не полицейский, может означать, что в полицию он обратился, однако полиция представляющим какой-либо интерес меня не сочла, а значит, мне и бояться нечего. С другой стороны, это может свидетельствовать всего лишь о ее некомпетентности, о медлительности и лентяйстве следователя. И все же ни полиция, ни сын Дакианы (если он и вправду ее сын) никаких причин подозревать меня не имеют, а вот если они каким-то образом поймут, что я вру, это привлечет ко мне очень серьезное внимание. Но с другой стороны, с чего бы я стал причинять Дакиане какой-то вред? Что я на этом выиграл бы? Она была домработницей. (Трудолюбивой женщиной с читательским билетом – теперешним воплощением американской мечты.) С другой стороны, если выяснится, что и Эрик пропал, это подбросит дров под котелок, в котором варится мысль о том, что вокруг меня исчезают люди. С другой же стороны, насчет Эрика меня никто не расспрашивал, а это, судя по всему, означает, что его исчезновение прошло незамеченным, – дело вполне понятное, если учесть, что он был за человек и в каких кругах, скорее всего, вращался. Но с другой стороны, я обязан предположить, что хотя бы пара друзей у него имелась, таких же лузеров, как он, – или девиц, которых он снимал, а потом бросал, примерно так же, как в ту ночь, когда мы с ним соединились в разврате. Нет человека, который был бы как остров [31] , подумал я и тут же вспомнил первого моего гарвардского соседа по комнате, гея и театрального наркомана по имени Норман Слепьян, любившего говорить, что он остров: «Норман – это остров», – и, хотя задумываться о нем сейчас было необъяснимым идиотизмом, я все же погадал, против собственной воли, что с ним сталось. После первого курса пути наши разошлись. Ладно, вернись к настоящему: Эрик исчез. Рано или поздно, а до кого-то это дойдет. Они начнут искать его, не найдут и что подумают – что он сбежал из города? А в полицию обратятся? Все-таки это гигантский логический скачок – предположить, что кто-то может связать/свяжет Эрика со мной, а меня с Дакианой, ведь то, что произошло, имеет причиной, скорее, мою счастливую привычку влипать в истории, чем какие-то мои замыслы. С другой стороны, мне еще столько других сторон рассмотреть нужно, а этот мальчик – мальчик-мужчина, – он ждет ответа, мне же приходится действовать в совершенном вакууме, на грани правдоподобия, пытаясь учесть все плюсы и минусы, скачущие в моем раскаленном добела мозгу, – сколько уже они там скачут? – да долго, секунд двадцать. Пора и произнести что-нибудь.

Джон Донн. «Обращения к Господу в час нужды и бедствий» ( пер. Антона Нестерова).

– Ну да, конечно, – сказал я. И, прихлопнув снимком по ладони, вернул его владельцу. – Это же моя прежняя домработница.

– Это моя мать, – сказал он.

Дерево решений начало съеживаться, сжиматься.

– А, – выдавил я. – Фото старое, вот я и узнал ее не сразу. Ну что же, приятно было познакоми…

– Ее нет дома уже три недели, – сказал он.

Усохла еще одна ветвь.

– Не может быть, – сказал я. – Надеюсь, с ней все в порядке.

Он облизал губы. Потрескавшиеся – смотреть больно.

– Она приходила к вам работать на той неделе?

– О какой неделе речь?

– Около трех недель назад.

Еще одна ветка.

– Господи, – сказал я. – Ну, я… неприятно говорить вам об этом, но, вообще-то, я отказался от ее услуг за некоторое время до этого. Простите, пришлось.

Я слабо улыбнулся:

– Извините.

– Как давно?

– Прошу прощения?

– Как давно вы ее уволили?

– Ну, я бы не сказал именно так – уво…не в этом дело. Причина в деньгах, понимаете, и… Недель шесть назад, может быть, семь.

– То есть она здесь не бывала.

– Последнее время – нет. По-моему.

Молчание.

– Вы как? – спросил я.

– Они нашли ее машину, – сказал он.

Четвертая ветка.

– О нет. Ох, но это же… это… Так вы, насколько я понимаю, обратились в полицию?

– Они ищут ее.

– Понятно. Но куда она могла уехать, вы не знаете.

– Нет, – ответил он. – А вы?

В моей правой глазнице забился пульс. Лицо его стало мерцать, расплываться.

– Откуда же мне знать?

– Может, она сказала что-то, когда была у вас в последний раз.

– Нет, – ответил я. – Вернее, не знаю. Если и сказала, я это уже забыл.

– Ладно, – произнес он.

Молчание.

– Такая хорошая была женщина, – сказал я.

– Возможно, она еще жива.

– Ну конечно. Уверен в этом. То есть надеюсь.

Он промолчал.

– Простите, – сказал я. – Я не хотел… простите. Меня все услышанное от вас так поразило. Надеюсь, с ней все хорошо. Уверен, она еще вернется. Вам больше ничего не известно?

– Нет.

– Ладно. Прошу вас, если потребуется моя помощь, сообщите мне.

– Вы дадите мне ваш телефон? – спросил он.

– Ну… э-э, конечно. Конечно. – Я сунул руку в карман, вытащил старый чек продуктового магазина. – Я, э-э, у меня, по-моему, нечем…

Он протянул мне ручку.

– Спасибо. – Я пристроил чек себе на бедро, записал номер. – Прошу вас, если что-то выяснится, дайте мне знать.

Он коротко кивнул.

Я отдал ему чек, на прощание поднял перед собой руку:

– Берегите себя.

– Моя ручка, – сказал он.

Ручка была шариковая, дешевая, с такими обычно расстаются без сожалений. Просьба вернуть ее показалась мне предъявлением обвинения. Когда он получил ее назад, по лицу его пронеслось мгновенное подобие улыбки. Пронеслось и исчезло. Он развернулся и ушел, ни разу не оглянувшись.

– Ну что, похоже, все прошло неплохо?

– М-м?

– Я говорю, все прошло хорошо?

– Что именно?

Ясмина оглянулась на меня через плечо:

– Твоя встреча с Линдой.

– А, ну да. – Перед моим мысленным взором все еще стояла его улыбочка, то, как она вспыхнула и погасла, точно перегоревшая лампочка. – Вроде бы все нормально.

– Ты все же особенно не радуйся, – покачивая головой, сказала Ясмина. Она в последний раз помешала что-то в кастрюльке, накрыла ее крышкой, убавила жар. – Это должно полчаса покипеть на медленном огне.

– Ладно.

– Если ты голоден, я приготовила хумус.

– Спасибо.

Она повернулась ко мне, вытирая руки полотенцем:

– Милый?

– М-м-м?

– Все хорошо?

Нет.

– Да.

– Ладно. Уверен?

– Конечно, уверен. – Я помолчал. – Просто думаю обо всем, что мне еще нужно сделать.

– Ты очень много работаешь. И явно устаешь.