Философия бунта
Шрифт:
Прежде всего бросается в глаза рост численности учащихся высшей школы (в два и более раз за последнее десятилетие). При этом кривая роста студенческой массы в большинстве стран продолжает идти вверх.
Но увеличение численности студенчества неизбежно влечет за собой изменение его качественных характеристик. Демократизируется состав студентов. Поскольку потребности в росте студенческой массы уже не могут быть удовлетворены за счет выходцев из рядов буржуазии, правящему классу волей-неволей приходится приоткрывать двери университетов для представителей различных слоев и классов общества. Говоря о французских студентах, Жорж Коньо отмечал, что «они уже не являются, как это было прежде, почти исключительно выходцами из крупнобуржуазного меньшинства. Правда, дети рабочих не составляют среди них высокого процента… Тем не менее большинство студентов являются выходцами из средних слоев, мелкой и средней буржуазии. Наследники крупных династий теперь теряются среди сыновей мелких предпринимателей, технических специалистов, ремесленников, торговцев, государственных служащих, лиц свободных профессий и т. д.» [82] Увеличение численности студенчества влечет за собой два весьма серьезных последствия: 1) «отцы» не в состоянии экономически обеспечить будущее своих «детей»; 2) класс буржуазии не в состоянии поглотить не только всех, но даже сколько-нибудь значительную часть выпускников высшей школы, ибо потребность в высококвалифицированной рабочей силе растет значительно быстрее, чем число вакантных «командных постов» во всех сферах материального и духовного производства. В результате студенчество утрачивает некогда прочную связь с буржуазными слоями, из которых оно в основном рекрутировалось и куда снова возвращалось по окончании университета. Теперь молодежь после завершения образования пополняет в той или иной мере все классы и слои, в том числе и ряды безработных.
Такая ситуация вызывает, как уже отмечалось ранее, у значительной части студенчества конфликт между «ожиданиями», связанными с прежним социальным статусом, и реальной перспективой, стоящей перед выпускниками высшей школы, конфликт, являющийся одной из причин «бунта» учащейся молодежи.
Подобно «бунту» интеллигенции, «бунт» студенчества выступает как отрицание ожидающего его наиболее вероятного существования, приближающего его к положению пролетария. Студент не может с полной гарантией ни стать буржуа, ни даже остаться буржуа, когда он таковым является, волею обстоятельств он должен превратиться в наемного работника, но студент не желает такого превращения и потому выступает против этих обстоятельств. Правда, они не всегда идентифицируются им с системой капиталистических отношений, принимая порой более «узкое» выражение и вызывая протест против порядков в буржуазных университетах.
[Точка зрения о том, что студенты (или молодежь в целом) превращаются в особый революционный класс получила определенное распространение среди «новых левых». Суть ее выражена в работах Дж. и М. Роунтри. «…Отчуждение труда молодежи, – утверждают они, – способствовало превращению ее в класс… Молодежь поэтому образует новый пролетариат, подвергается обнищанию и может стать новым революционным классом. Этот новый класс не является люмпен-пролетариатом… Он находится в положении классического пролетариата, положение которого ухудшается… Он не обязательно беднейшая группа. Необходимо помнить, что чей-либо революционный потенциал определен не нищетой, но ролью в производстве. И эта революционная роль, в прошлом принадлежавшая рабочему классу, ныне выпала на долю молодежи» [83].]
Бунтующее студенчество вопреки тому, что утверждают некоторые идеологи «новых левых», не является воплощением ни новой революционной силы, будто бы заменяющей рабочий класс [84], ни «нового человека» – символа грядущего общества. Но оно воплощает и выражает некоторые тенденции общественного развития. Студенты вплоть до недавнего времени представляли собой сравнительно небольшую привилегированную корпорацию, имевшую свои четкие границы и в целом стоявшую в стороне от трудящихся классов. Общность группового бытия, зафиксированная в категории «студенчество», распространялась не только на сравнительно короткий период жизни каждого из сменяющих друг друга поколений, но и на сравнительно небольшую часть этих поколений, попадавшую на университетскую скамью. Сегодня в условиях расширения потока информации возрастает необходимость постоянного и систематического обновления знания как условия функционирования современного производства и условия функционирования трудящихся как производительной силы. Теперь каждое поколение, и притом во все возрастающей его части, будет вынуждено под непосредственным давлением общественного производства постоянно обновлять полученные ранее знания, снова и снова садясь за парту, т. е. превращаясь время от времени в «студентов». Поэтому уже сегодня «студенческие» потребности объективно начинают воспроизводить потребности широких слоев трудящихся развитого капиталистического общества. В этом – революционная сторона студенческих выступлений и студенческих требований, которая создает объективные предпосылки для сближения студентов и рабочего класса, на необходимость которого указывал Ф. Энгельс. «Пусть ваши усилия, – писал Энгельс в 1893 г., обращаясь к Международному конгрессу студентов-социалистов, – приведут к развитию среди студентов сознания того, что именно из их рядов должен выйти тот пролетариат умственного труда, который призван плечом к плечу и в одних рядах со своими братьями рабочими, занятыми физическим трудом, сыграть значительную роль в надвигающейся революции» К Энгельс связывает революционную роль студенчества (как будущей интеллигенции) с ролью знания, носителями которого выступают интеллигенты, и подчеркивает неразрывную связь освобождения труда с овладением культурой, как предпосылкой успешного осуществления революции. «Буржуазным революциям прошлого от университетов требовались только адвокаты, как лучшее сырье, из которого формировались их политические деятели; для освобождения рабочего класса понадобятся, кроме того, врачи, инженеры, химики, агрономы и другие специалисты, ибо дело идет о том, чтобы овладеть управлением не только политической машиной, но и всем общественным производством…» [85]
Конечно, процесс приобщения студенчества к революционному движению происходит сложными путями: не только вследствие внутренней неоднородности студенчества, но и в силу наличия разрыва между его сознанием и бытием. Рабочие нередко проявляют недоверие к студентам, видя в них «папенькиных сынков», не вкусивших горького хлеба наемного рабства. Студенты же, в свою очередь, превращаясь в наемных тружеников, еще лишены пролетарского сознания. Устанавливая общность своей судьбы с судьбой наемного рабочего, студент начинает теснее связывать собственное освобождение с революционно-освободительным движением рабочего класса. И в этом, быть может, состоит один из самых примечательных сдвигов в его сознании. Но, связывая свою судьбу с рабочими и вместе с тем стремясь преодолеть нежелательное для него «пролетарское положение», в котором ему предстоит оказаться, студент (в лице своих идеологов) нередко ожидает от рабочего действий, согласующихся со своим собственным представлением о «революционном пролетариате». Это представление, однако, не является для него ни результатом научного анализа тенденций развития пролетариата в современном обществе, ни даже выражением некоего выношенного в его голове идеала пролетария. Для бунтующего студента идеалом революционера является сам бунтующий студент, как якобы «новый» и социально активный пролетарий. Поэтому все, что в политическом поведении рабочего класса не соответствует его собственной модели поведения, бунтующий студент отвергает не только как «нереволюционное», но даже как «непролетарское». Подобная ориентация леворадикального студенчества не может не препятствовать установлению его политического союза с рабочим классом. «Связь между движением интеллигенции и движением рабочего класса в собственном смысле слова, – отмечает Жорж Коньо, – является естественной и необходимой… студенческое движение имеет перспективы лишь в том случае, если оно врастет, разумеется сохраняя определенную степень самостоятельности, в общую стратегию классовой борьбы при гегемонии рабочего класса; иначе говоря, оно не должно считать себя заменой авангардной рабочей партии, оно не может и не должно играть раскольническую роль и противопоставлять себя рабочему движению, ибо в этом случае оно будет играть на руку капиталистической системе» [86].
Маркузе не случайно считает проблему «агента исторического действия» «отложенной» и в конечном счете оценивает роль интеллигенции и студенчества столь же пессимистически, как и роль рабочего класса. Иной вывод и невозможен, если не видеть, что в современных условиях «агент исторического действия» включает все непосредственно эксплуатируемые капиталом социальные группы, ядром которых выступает промышленный пролетариат.
Рост антикапиталистической активности определенной части интеллигенции и студенчества в развитых капиталистических странах вовсе не свидетельствует о том, что в историческом плане они вытесняют, заменяют рабочий класс. Напротив, эта активность служит новым подтверждением углубления противоречий между капиталом и трудом. Исторический опыт подтверждает, что «в цитаделях капитализма рабочий класс… является главной движущей и мобилизующей силой революционной борьбы, всего демократического антиимпериалистического движения» [87]. Как отмечалось XXIV съездом КПСС, рабочий класс, выступая ныне в качестве ведущей силы в антимонополистической борьбе, «все больше становится центром притяжения всех трудящихся слоев населения. Крупные выступления рабочего класса, трудящихся масс являются предвестниками новых классовых боев, которые могут привести к фундаментальным общественным преобразованиям, к установлению власти рабочего класса в союзе с другими слоями трудящихся» [88].
Как уже говорилось выше, Миллс, Маркузе и другие идеологи «новых левых», делая вывод об «утрате» пролетариатом революционности, связывают ее не с изменением его положения в системе капиталистического производства, а с изменениями в сфере потребностей, влияющими в конечном счете, с их точки зрения, на сознание рабочего и мешающими ему осознать свое истинное положение в обществе. Ход их рассуждений таков. В условиях технически высокоразвитого общества господствующий класс получает возможность, опираясь на развитую систему «средств контроля» (телевидение, кино, радио, реклама, пресса), формировать сознание трудящихся по определенным, выгодным для него стереотипам, навязывать им «ложные», «буржуазные» потребности и в конечном счете нивелировать потребности классов-антагонистов, а тем самым и «интегрировать» пролетариат в систему государственно-монополистического капитализма. «…Там, где разрыв в потреблении все еще широк, – заявляет Маркузе, – где капиталистическая культура еще не проникла в каждый дом или хижину, система стабилизирующих потребностей имеет свои пределы: бьющий в глаза контраст между привилегированным классом и эксплуатируемыми ведет к радикализации непривилегированных. Так обстоит дело с населением гетто и безработными в Соединенных Штатах; так же обстоит дело и с трудящимися классами в более отсталых капиталистических странах» [89]. Но пролетариат развитых капиталистических стран, тут же добавляет Маркузе, находится в совершенно ином положении, ибо разрыв между потребностями пролетариата и буржуазии значительно сократился, если вовсе не сошел на нет. Удовлетворение материальных потребностей, некогда революционизировавших рабочий класс, плюс внедрение в его сознание «ложных» потребностей, «дереволюционизировало» рабочий класс и отбросило его назад, на стадию «класса в себе». Ибо «большинство организованных трудящихся разделяет стабилизирующие контрреволюционные потребности средних классов, о чем свидетельствует их поведение как потребителей материальных и духовных товаров, их эмоциональное отвращение против нонконформистской интеллигенции» [90]. Отсюда делается такой «радикальный» вывод: необходимо полностью порвать с нынешними потребностями, как «ложными», и сформировать (в полном отрыве от ныне существующих потребностей) качественно новые потребности, которые служили бы уже не целям «интеграции» трудящихся в систему капитализма, а целям «трансцендирования», т. е. выведения их за пределы существующей системы общественных отношений.
«Если, – иронически бросает Маркузе, – еще и можно говорить об обнищании в то время как рабочий имеет не только один автомобиль, но и два автомобиля, не только один телевизор, но и три телевизора, это все еще может быть обнищанием, но я не думаю, что кто-либо может утверждать, что такого рода обнищание активизирует жизненную потребность в радикальном мышлении и радикальных действиях». Мы уже отмечали, что при построении своих рассуждений Маркузе (как и другие леворадикальные идеологи, хоронящие рабочий класс) отталкивается от одной тенденции современного буржуазного общества – стремления буржуазии выработать у трудящихся такие материальные и духовные потребности, которые увековечивали бы господство капитала. Реальным является и то обстоятельство, что буржуазия продолжает подкупать определенную часть рабочего класса, перестающую, таким образом, быть носительницей пролетарского сознания и пролетарских потребностей. Но может ли все это служить достаточным основанием для категорического вывода о том, что в развитых капиталистических странах произошло нивелирование потребностей буржуазии и пролетариата и что разрыв между структурами классовых потребностей исчез (или стал ничтожно малым)? Иными словами, действительно ли нынешние потребности пролетариата носят сугубо «буржуазный» характер? Действительно ли удовлетворены полностью те экономические потребности, которые по традиции всегда выступали для обыденного сознания (и для вульгарных материалистов) в качестве единственной первопричины революционности рабочего класса? Наконец, действительно ли удовлетворение некоторых экономических потребностей пролетариата лишает его революционного характера, который может быть заново обретен им лишь в том случае, если пролетариат сумеет искусственно создать некие «дистиллированные» потребности, качественно отличающиеся от тех, которые присущи ему сегодня?
Если внимательнее присмотреться к рассуждениям Маркузе и стараться придерживаться его логики, то неизбежно придется сделать вывод, что само стремление к обладанию вещами (независимо от конкретного социально-экономического, политического и культурного контекста) надо рассматривать как «потребительство», а обладание вещами – как «обуржуазивание» – тезис, доведенный до абсурда маоистами и их сторонниками. Такой узкообывательский, вульгарно-экономический подход лишен и намека на всесторонний анализ явлений, происходящих в сфере потребления в современном буржуазном обществе.
Маркузе исходит в своих рассуждениях из того общеизвестного факта, что в послевоенные годы трудящиеся развитых капиталистических стран сумели вырвать у буржуазии ряд экономических уступок (в чем, кстати говоря, большая заслуга коммунистических и рабочих партий этих стран), что экономическая конъюнктура в таких странах, как США, Япония, ФРГ, была в последние годы относительно высокой и жизненный уровень рабочего класса здесь возрос по сравнению с предвоенным периодом, а это, разумеется, не могло не посеять в некоторой его части реформистских иллюзий и не породить, выражаясь языком леворадикалов, «счастливого сознания». Но значит ли это, что относительный рост экономического благосостояния привел рабочий класс в его массе к обуржуазиванию и что пролетариат променял экономические блага на рабское положение в системе капиталистического производства, когда он лишен возможности реально участвовать в решении производственных и общественных дел?