Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Зданевич Илья Михайлович

По поводу вашей жены: поверьте, она не успеет спуститься с пастбищ, а вы уже будете обратно. Вы понимаете, что нет смысла возвращаться с пустыми руками”, – закончил Василиск, расставляя слоги и выбежал из комнаты.

Наконец-то! И Лаврентий, вместо того чтобы переодеваться, повалился на койку. Что за поток слов, из которых он ничего почти не понял. Но красноречие Василиска действовало освежающе. Нельзя отказываться, надо пробовать, с этим краснобаем все-таки забавней возиться, чем с деревенщиной. И потом новый круг, с возможностями новыми и многообещающими.

И Лаврентий почувствовал, что он закипает при мысли о новых преступлениях. Не успел вернуться,

а ему после столькой стрельбы хотелось вновь сражаться, не отходить уже, а нападать, убийствовать, еще и еще. Однажды не удалось разбогатеть, теперь удастся.

– Чего же вы валяетесь, – пищал Василиск, вбегая, – стражники уже в деревне, – и, бросившись к лампе, он задул ее. – Из-за сплошной только тьмы не могут еще освоиться и так как никто не выходит.

Но тут Лаврентия уговаривать не приходилось. Подхватив Василиска на руки, он сбежал по лестнице и, не опуская ноши, бросился к церкви. За церковью зобатые оказались действительно в сборе, и общество двинулось к лесу, где могло в безопасности переждать ночь. Отсюда были слышны сперва пальба, потом крики, затем сквозь листву заметен стал пурпур: полиция, раздосадованная тем, что захватить добычу ей не пришлось и теперь уже более не удастся, так как горы достигнуты, решила приступить, чтобы чем-нибудь вознаградить себя, к грабежу и поджогам. Василиск изменил своей болтливости. Молчали и остальные. Нарушил Лаврентий:

– Не могу, Василиск, оставаться здесь в бездействии, когда там такое происходит. Постыдно наше бегство. Она же на откупе у меня, деревня, да и моя деревня. Защищать ее должен, да и родные у меня там. Я вернусь, жди до утра.

– Вы не смеете двигаться, – заволновался Василиск, обретя вновь иссякшее было красноречие, – вас ждут дело и партия, вы обязались. И куда вы, у вас нет оружия, предприятие может плачевно кончиться, тогда и наше…

Но в ночи глаз Василиска не было видно и над Лаврентием он был бессилен. Тот уже уходил, теряясь в темноте с зобатыми.

Василиск остался один и, ходя вокруг дерева, продолжал говорить сам с собой: “Дурак, подумаешь, родные, своя деревня. А ведь небось, когда думали, что погиб, так от удовольствия выпивали удесятеренное количество водки. В благородство захотел играть, чувствительная душа какая. И кончится это заступничество тем, что продадут первые. Наивный человек, не совался бы лучше. Предстоит такое дело, а тут нате: пыл, мечты, восхищение…”

Стрельба то замирала, то учащалась и вот стихла. Восток розовеет, и нельзя сказать, горит ли еще деревня или вся сгорела. Но прежде, чем солнце заколесило, Лаврентий вернулся. Вид у него был довольный и бодрый. “Наконец-то, – закричал Василиск, – вы, однако, изрядно заставляете ждать, отлучаясь по пустякам, молодой человек. Скорее, подальше от этих мест…” Тронулись.

По дороге Лаврентий рассказал, как, вернувшись в деревню, он собрал крестьянство, раздобыл оружие; и не покончили стражники буйствовать, а их со старшим завлекли в засаду около лесопилки и всех перебили. “Неплохо, не правда ли, – съязвил Лаврентий, заглядывая в холодные глаза Василиска. – И без вашей помощи…”

– Но не подумайте, что это из одной гордости, – пристегнул он. – Пока правительство будет хлопотать здесь, мы спокойнее обделаем ваше дело.

9

Город, где Василиск и Лаврентий высадились, был расположен на склонах горы, которая, сперва круто оборвавшись, сходит затем уступами к малозначительной и засоренной песком реке. На эти уступы была наброшена сеть великолепных кварталов и так, что если смотреть на

город с другого берега, где находились пригород и вокзал, со ступеней которого шайка и сошла, то казалось, что город лежит на ладони. Город был чрезвычайно красив садами, домиками, лавками, но главной его достопримечательностью был бесконечный бульвар, названный просто Большим и делившийся на две неравных части. Первая, длинная и широкая, была доступна для всех родов передвижения, и безрассудные автомобили, трамваи, автобусы, кареты, велосипедисты мчались, только и заботясь о том, как бы прошмыгнуть и улетучиться. Вторая часть, до нелепости короткая и узкая, была для всяческой суеты закрыта и, конным экипажам отведенная, не только носила надпись: “шагом”, но вымощена была так, что всякая лошадь, от правила отступавшая, скользила немедленно и падала. Люди, по первой части бегавшие вприпрыжку, тут благоговейно толпились, взирая, как взад и вперед, в открытых колясках, катались с утра и до утра цветы добродетели, так как кататься напоказ было главной городской добродетелью. А так как следующей добродетелью было обжорство, то ротозеи, чтобы сделать вид, что, мол, хоть этой добродетели причастны, весь день высились, ковыряя в зубах, хотя ничего никогда не ели.

В конце бульвара была площадь, вся в лавках, где и громоздилось, среди дворцов, здание казначейства.

Василиск, указав Лаврентию на драгоценности, выставленные в окнах, изрек: “Нигде не найдете таких богатств. А говорят, что в мире нет женщины красивее вашей жены. И вот, если дело удастся, сможете прийти сюда и купить всего, чего захотите, – а когда Лаврентий в ответ посмотрел с насмешкой и наглостью, то: – Только без баловства, теперь особенно, потерпите”, – и оттащил разбойника от сверкавших за стеклами колец и серег.

– Посмотрите-ка лучше на это, – продолжал человечек, становясь в позу и лицом к движению по площади и бульвару. – Если бы вам была знакома наука о хозяйстве, если бы вы раз навсегда распрощались с верой в духовное, перестали наивничать, вам тотчас же объявился смысл этой ярмарки, якобы замысловатой, но на деле простой и поучительной.

Я постараюсь вам все-таки кое-что объяснить, и если, случится, слов моих не поймете, то не перебивайте, а выслушайте до конца, тем более, что для меня слушатель – величайшее удовольствие.

Так вот. В денежном строе, выразительницей которого является эта ярмарка, все определено двумя действиями: куплей и продажей. Поскольку желанье овладеть, иначе спрос, равняется желанью отдать, то есть предложению, денежный строй находится в состоянии устойчивого равновесия и ни вам, ни нам не причинить ему никакого ущерба. Но постепенно жажда продать, а потому и продаться, перерастает голод приобретения, строй начинает гнить и вот, наконец, достаточно некоторых усилий, чтобы послать его к черту.

Что тут все продается, это для вас не новость. Но поймите, здесь каждый одержим страстью быть предметом продажи. Не будем говорить о женщине, отжившем явлении. Но вот молодые люди, они уже не ищут товара, предлагают себя, обыкновенно мужчинам, изредка женщинам. Наступает возраст, когда ни передом, ни задом не проторгуешь, и горожанин женится или обзаводится другом, чтобы торговать женой или другом. Вот коляски, в которых мужья предлагают жен. Вот две женщины, старая и помоложе, и старая удовлетворяет потребность, торгуя приятельницей. Приходит время, когда и женой не проторгуешь, можно приступить к детям. Для чего здесь детьми и обзаводятся. При этом продаваемый норовит, как бы самому поместить <на свое место > продающего и часто преуспевает.