Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции

Ясперс Карл Теодор

Объективная истина существует как одна истина для всех, и как всякий раз особенная применительно к ее обоснованию для известной точки зрения; об экзистенциальной же истине справедливо будет сказать, что. поскольку из истины как возможности своей экзистенции я не могу выйти, чтобы извне рассмотреть ее, я не могу сказать: «есть много истин», ибо всякая множественность имеет силу лишь во внешнем явлении зримых форм, сказуемых мыслей и догм; истина же экзистенции не проста, поскольку ее нельзя увидеть извне как множественную и невозможно фиксировать как наличную данность. Так же точно я не могу сказать: «я сам - единственная истина»; ибо я не есмь без других, к которым я есмь; безусловность в моей экзистенции не имеет значимости чего-то всеобщего; она есть никогда в тождественном виде не передаваемая безусловность (die nie identisch "ubertragbare Unbedingtheit).

2. Выбор истины.

–

Истина либо убедительна, и потому ее не выбирают, или же истина становится безусловной через выбор.

Если бы существовало много безусловных истин как истин сущих, так чтобы я мог противостать им и выбрать из них для себя одну, то всякий смысл истины был бы упразднен. Тогда я мог бы знать исключающие друг друга - в своей безусловности - истины как множество истин, - что невозможно. Знаю ли я истину, причастен ли ей или есмь она, - во всяком случае это может быть только одна истина, исключающая неистинное как иное.

В отношении к утверждению: то, какое миросозерцание ты выбираешь, показывает, что ты за человек⁷⁰, - остается вопрос: из чего здесь нужно выбирать. Все альтернативы объективного свойства имеют силу в определенности чего-то особенного, и к тому же в известной ситуации. Но они не имеют силы в отношении к известному числу миросозерцаний, из которых мы можем делать выбор, потому что, когда речь идет о целом, никакая определенность, как особенное, не может решить этого выбора. Указание своего места всякой мыслительной возможности в идее некоторой тотальности сохраняет смысл для ориентирования в мире о сообщаемых в языковой форме мыслях. Но желание обозревать миросозерцания как мыслительные формации упраздняет их как миросозерцания, и, напротив, это желание делает обозревающего их мыслительное содержание способным делать выбор в радикальном ином смысле: Тот выбор, из которого я исхожу как исток истины, есть выбор экзистенции, в котором она выбирает сама себя. К этому выбору я прихожу не через отбор (Auswahl) одной истины из множественности предлагаемых типов, но из выбора свободы, посредством которой экзистенция просветляет себя в единственно истинном для нее миросозерцании.

Само понимание начинает с отдельных конкретных актов выбора, которые в неопределимой последовательности выстраивают нашу жизнь; мы можем спросить тогда: почему мы выбрали так? Какой смысл и какие последствия имел этот выбор? Какие неосознанные предпосылки или принципы лежали в его основе? В ответе на подобные вопросы развертываются взаимосвязи рациональной последовательности, приводящие, казалось бы, к принципиально предельным возможностям, между которыми как предпосылками рационально оформленных миросозерцаний следует сделать выбор. Однако этот метод поиска следствий и предельных предпосылок, которые сами уже не поддаются обоснованию и все же отнюдь не считаются лишенными объекта, - сам по себе приводит всегда лишь к относительному итогу: я не получаю удовлетворения и по-прежнему смотрю на дело скептически, если кто-то утверждает предельные альтернативы миросозерцания как необходимые. Скорее, этот путь рационального самопонимания на основе предельных основоположений - исходя из конкретных актов выбора - сохраняет в качестве основы и неразложимого итога саму экзистенцию, все еще остающуюся объемлющей как возможность для всякого познания мнимо предельных и исключающих друг друга основоположений. На пути сугубо теоретической, а потому и не нацеленной на выбор ее самой как экзистенции, интерпретации, - экзистенция понимает сама себя лишь относительно, в тех или иных своих объективациях, а не в безусловности истока ее самой.

Выбор истины экзистенции, после бесконечной рефлексии ее явления, понимает себя в скачке к тому истинно изначальному, что в то же время знает себя предстоящим другому истоку.

Этот выбор истока приводит философствование в действительности единичной экзистенции к самой решительной достоверности. Поскольку оно постигает само себя как истину и как единое, оно не может постичь всякую другую истину как в том же смысле истинную, но может вступить с нею в коммуникацию вопрошания и борьбы (Kommunikation des Fragens und K"ampfens). Ибо, если истина постигает себя как единое истинное, она все же есть не все, но есть как экзистирующая к другому (zu Anderem hin existierend). Она никогда не может обрести точку для ориентирующего обзора рядом положенных истин (ein Nebeneinander von Wahrheiten), но может обозревать только явления их в высказанных словом доктринах (Lehrst"ucken), как capita mortua⁷¹, чтобы сквозь них войти в контакт с истоком другой истины.

Подобное положение сознания истины в философствовании, знающем, что оно есть просветление экзистенции, не означает, что просветление экзистенции объявляет значимое всеобщим

образом, не имеющим никакой силы; напротив, оно с неумолимой критичностью держится за убедительное знание и старается предотвратить его смешение со всякой иной истиной. Это положение не может означать, далее, будто экзистенция вновь отрекается от себя, потому что не хотела бы желать своей истины и с большей охотой сделала бы себя частным случаем чего-то всеобщего. И уж тем более не означает это положение, будто экзистенция абсолютизирует себя.

Для рассудка остается в силе исконный парадокс экзистенциальной истины, то, что истина существует как единичная и все же существует к другим истинам, - что кажется, будто есть много истин, и все же есть только одна истина. А еще: что абсолютная значимость и относительность не обязательно должны исключать друг друга, потому что значимость каждый раз абсолютна только в экзистенции, а относительность относится всегда лишь к объективному явлению мыслимого и высказанного.

3. Смысл несчислимости экзистенций.

– Все предметное в мире есть всегда некоторое единство, а кроме того, в нем есть счислимые множества. Я мыслю психический субъект как единицу (eins) и считаю, сколько имеется подобных субъектов в известной окружности; или же я мыслю мир человеческого порядка, в котором каждый есть не просто произвольная часть, но звено целого. Экзистенцию среди экзистенций я не могу мыслить таким образом. Экзистенция не существует как таковая; я могу поместить ее как явление в горизонт своего рассмотрения, причем у меня нет никакого объективного критерия, чтобы различить, что составляет экзистенциальное явление, а что - нет.

Поэтому, кроме не улавливающих никакого предмета знаков (signa) свободы, категории также применимы к экзистенции лишь неадекватным образом. Если бы можно было извне наблюдать за экзистенциями, то они были бы вначале, каждая, одной, а затем -множеством, и как таковые были бы исчислимы в категории количества. Но единство и множество - это предметные формы существования в мире, а не формы бытия экзистенции, о которой, однако же, неизбежно, но неадекватно, говорят в этих формах, и потому говорят в модусе вновь отменяющей речи (in der Weise des Wiederr"uckg"angigmachens). Экзистенции существуют поэтому как многие, но не как исчислимые. Каждая экзистенция существует лишь для меня как экзистенция в коммуникации уникального незаменимого свойства, движущейся друг навстречу другу, а не конкурирующей. Объятый неопределимой темнотой, я есмь лишь как эта возможная экзистенция с этими другими экзистенциями. Даже и этот круг экзистенциального опыта не становится каким-либо целым; мысль же о царстве экзистенций как о тотальности, в которой я составляю звено, как определенная мысль беспочвенна.

Наша неизбежная склонность все-таки мыслить экзистенцию как одну, как множество, как царство экзистенций, - коренится во влечении так же точно объективировать экзистенцию, как мы объективируем все в мире. Я могу, в возможности, рассматривая рефлексивно, выйти из мира предметного существования, а тем самым и из мира существования субъектов; таким путем я как сознание вообще получаю для себя некоторую, пусть воображаемую, «точку вне мира»; я в мире и все же словно бы вне мира. Но из экзистенции я выйти не могу, не могу безразлично наблюдать за нею, не могу сопоставлять ее с другой экзистенцией, объективно рядом положить несколько таких экзистенций. То, что я сам есмь этот один человек, снова и снова есмь «я», даже если и попытаюсь представить это иначе,- есть, правда, прежде всего только тождество эмпирического и логического субъекта. Но то, что в этом тождестве я как действительность моего «я сам» уже не могу противопоставить себя этому «я сам» иначе как только в кажимости формальной речи, есть укорененность (Gewurzeltsein) экзистенции в себе. Но попытка высказать эту укорененность как таковую обращается в недоразумение; ибо это не есть укорененность в прикованности или привязанности к основе, от которой я хотел бы, однако не могу, освободиться; но именно в этой невозможности освободиться от нее я желаю быть самим собою, потому что иначе я вовсе не могу этого желать. Только в этом состоит истина «я есмь», которая делает для меня невозможным быть словно бы еще раз, еще иначе или многократно быть собою самим. Это бытие, в качестве которого и в котором единственно я есмь, но рядом с которым или позади которого я не есмь, есть мое бытие как неповторимая, ни на что не заменимая свобода, которая не есть частный случай некоторой всеобщей формальной свободы, но знает себя как ближайшее и однако по-прежнему чуждое, никогда как таковое не объективное, и все же единственно достоверное, самое для меня важное. Что есть нечто такое, что говорит себе «я есмь» и никоим образом не становится предметом рефлексивного рассмотрения, - это точка опоры посреди всеобщего релятивирования предметностей и значимостей.