Философские обители, Фулканелли

Философские обители

на обложку

Фулканелли

Шрифт:

Непонятно всё это, по правде сказать…

Поясним, однако, почему мы предпочитаем видеть средневековье таким, как оно рисуется в готических строениях, а не как его описывают историки.

Уж больно легко сфабриковать тексты и документы, старые грамоты, якобы потемневшие от времени древние на вид печати и даже один-другой часослов с примечаниями на полях, прекрасным висячим замком, фигурными украшениями и орнаментом. На Монмартре любой желающий по сходной цене может приобрести неизвестного Рембрандта или подлинного Тенирса. Ловкий ремесленник из торгового квартала с поразительным блеском и мастерством штампует небольшие египетские божества из литого золота и бронзы, чудеса имитации, которые антиквары оспаривают друг у друга. Кто не помнит знаменитую тиару Сайтоферна… Фальсификация, подделка стары как мир, и История, не терпящая хронологических пустот, зачастую вынуждена к ним обращаться. Один очень учёный иезуит XVII в. отец Жан Ардуен не побоялся разоблачить как подложные большое число греческих и римских монет и медалей, отчеканенных в эпоху Ренессанса и закопанных в землю с целью «заполнить» немалые исторические лакуны. Анатоль де Монтеглон [21] свидетельствует, что в снабжённом рисунками томе ин-фолио, озаглавленном Французские роды, иллюстрированные древними и современными медалями, который Жак де Би опубликовал в 1639 г., «выдуманных медалей больше, чем настоящих». Вот уж поистине, предоставляя Истории недостающие источники, Жак де Би избрал более быстрый и экономичный способ, нежели тот, что разоблачил отец Ардуен. Виктор Гюго, упоминая четыре «Истории Франции», пользовавшиеся наибольшей известностью к 1830 г., — Истории Дюпле, Мезре, Вели и отца Даниеля, — говорит об этой последней, что в ней её автор, иезуит, прославившийся описаниями сражений, в течение двадцати лет демонстрировал свою эрудицию, хотя это не помешало графу де Буленвилье обнаружить чуть ли не две тысячи ошибок [22] . Известно, что в 40 г. Калигула распорядился воздвигнуть в Булонь-сюр-Мер Одрскую башню, «чтобы ввести в заблуждение будущие поколения своей мнимой высадкой в Британии» [23] . Превращённая одним из его преемников в маяк (turris ardens), Одрская башня рухнула в 1645 г.

Anatole de Montaiglon. Préface des Curiositez de Paris, réimprimées d'après l'édition originate de 1716. — Анатоль де Монтеглон. Предисловие к Парижским достопримечательностям, переизданным с оригинального издания 1716 г. Paris, 1883.

Victor Hugo. Littérature et Philosophie mêlées. — Виктор Гюго. Литературная и философская смесь. Paris, Furne, 1841, p. 31.

Anthyme Saint-Paul (Антим Сен-Поль).

Кто из историков смог бы привести причину — чисто внешнюю или пусть более глубокую, — на которую ссылались английские монархи, чтобы подкрепить свой статус и титул королей Франции, сохранявшиеся ими до XVIII в.? А ведь английские монеты того времени носят отпечаток этих притязаний [24] .

На школьной скамье нас учили, что первого французского короля звали Фарамондом, а годом его восшествия на престол считался 420 г. Сегодня генеалогия королей начинается с Клодиона Волосатого — было признано, что его отец Фарамонд никогда не правил. Но так ли достоверны документы о жизни и деяниях Клодиона в далёком V в.? Не будут ли и эти факты в один прекрасный день подвергнуты сомнению, а затем и вовсе отнесены в область легенд и преданий?

Согласно английским историкам, короли Англии носили титул королей Франции до 1453 г. Может, они оправдывали его тем, что владели Кале, который потеряли в 1558 г. Однако статус французских королей они продолжали себе приписывать вплоть до революции. Жюсран говорит о Генрихе VIII, в 1521 г. прозванном папой Львом XI Защитником Веры, следующее: «Этот своенравный и не очень щепетильный государь полагал, будто то, что стоило завоёвывать, стоит и удерживать за собой. Этот довод он применил и к английскому королевству, когда лишил власти, заточил, а потом и убил своего кузена Ричарда VI». Такой точки зрения придерживались все английские монархи, все они следовали эгоистичному принципу: «Что люблю, то моё» — и соответственно поступали.

Для Гюисманса история — «наиболее помпезная из всех выдумок и наиболее ребяческая из всех неправд». «Для талантливого человека, — говорит он, — события лишь дают толчок для мысли и стиля, потому что все они представляются либо в более выгодном, либо в более мрачном свете в зависимости от надобности или от склада ума обращающегося к ним писателя. С документами и того хуже, нет среди них ни одного неопровержимого, все они допускают различные толкования. Даже если они не подделка, позднее обнаруживаются другие столь же достоверные, которые их опровергают, а потом и эти последние лишаются доверия, когда вводятся в оборот новые столь же надёжные архивы» [25] .

J-K. Huysmans. Là-bas. — Ж.-К. Гюисманс. Там, внизу. Paris, Plon, 1891. ch. II.

Могилы исторических деятелей — также весьма сомнительный источник информации. Мы неоднократно с этим сталкивались [26] . Так, в 1922 г. жители Бергамо узнали неприятную новость. Могло ли им прийти в голову, что их местная знаменитость, задиристый кондотьер Бартоломео Колеони, описаниями чьих воинственных причуд заполнены итальянские анналы XV в., не более чем миф? Но так как король при посещении Бергамо выразил сомнение по этому поводу, муниципальные власти распорядились передвинуть мавзолей, украшенный знаменитой конной статуей, вскрыли могилу, и все присутствовавшие с изумлением убедились, что она пуста. Во Франции по крайней мере так беззастенчиво не поступают; в наших гробницах кости есть, подлинные или нет — другой вопрос. Амеде де Понтье [27] рассказывает, что во время сноса дома номер тринадцать по улице Арсоль обнаружили саркофаг Франсуа Мирона, парижского эдила 1604 г. (здание было возведено на фундаменте церкви Сен-Марин, в которой Мирон был похоронен). «Свинцовый гроб, — пишет Амеде де Понтье, — имел форму вытянутого эллипса… Эпитафия стёрлась. Когда приподняли крышку гроба, обнаружили лишь скелет в саже и пыли… И странное дело, ни знаков отличия, ни шпаги, ни перстня… и никаких следов герба… Тем не менее, художественный совет устами своих экспертов заявил, что это действительно великий парижский эдил, и его прославленные останки были перенесены в склеп собора Нотр-Дам I ». Свидетельство подобной же ценности привёл в своём труде Атлас Парижа Фернан Бурнон. «Лишь к слову упомянем о доме номер 9-11 по набережной Флер, — пишет он, — надпись на котором, явно не соответствующая истине и даже лишённая всякого вероятия, гласит, что в этом доме, реконструированном в 1849 г., в 1118 г. жили Элоиза и Абеляр. Подобные утверждения, выбитые на мраморе — вызов здравому смыслу». Поспешим признать, что отец Лорике искажает историю не столь бесстыдно.

Пусть любители исторических воспоминаний возьмут на себя труд себе же в назидание обратиться к мэрии Дурдана (деп. Сена-и-Уаза) с просьбой показать книгу записей актов гражданского состояния, где сделана запись о кончине Рустам-паши (Рустана). Мамлюк Наполеона I Рустан умер в Дурдане в 1845 г. в возрасте пятидесяти пяти лет.

Amédée de Ponthieu. Légendes du Vieux Paris. — Амеде де Понтье. Легенды старого Парижа. Paris, Bachelin-Deflorenne, 1867.

Позволим себе некоторое отступление, чтобы пояснить свою мысль. Глубоко укоренившееся ложное мнение приписывает учёному Паскалю изобретение ручной тележки. И хотя сегодня доказано, что Паскаль тут не при чём, подавляющее большинство людей полагает, что так оно и было. Спросите любого школьника, и он вам ответит, что пресловутое транспортное средство разработал знаменитый физик. Для шумных шалопаев, живущих в узком школьном мирке, которые зачастую ни о чём, кроме развлечений, не думают, имя Паскаля связано прежде всего с этим его мнимым изобретением. Многие школьники начальных классов, которые ведать не ведают, чем прославились Декарт, Микеланджело, Дени Папен или Торичелли, ни секунды не колеблясь, ответят, чем знаменит Паскаль. Любопытно всё же, почему наши дети, ежедневно сталкиваясь со множеством замечательных открытий, отдают предпочтение Паскалю с его тележкой, а не гениям, которым мы обязаны использованием пара, гальванического элемента, получением сахара из свеклы или изобретением стеариновой свечи. Потому ли, что тележка ближе их касается, больше их интересует, больше им знакома? Может быть. Как бы то ни было, опровергнуть распространённую ошибку, которую тиражируют популярные книги по истории, труда не составляет, достаточно перелистать несколько манускриптов XIII–XIV вв., где на миниатюрах нередко можно увидеть средневековых земледельцев с тележками [28] . Впрочем, столь скрупулёзные изыскания ни к чему, бросьте взгляд на архитектурные памятники. Так, среди декоративных элементов на наличнике северного портика собора в Бове старик-крестьянин (XV в.) толкает тележку, похожую на современную [IV]. Такая же тележка изображена в сельских сценах на двух резных выступах под откидными сиденьями кресел из аббатства Сен-Люсьен близ Бове (1492–1500) [29] . Однако если истина вынуждаёт нас отказать Паскалю в заслуге изобретения, сделанного за несколько веков до его рождения, это ни в коей мере не умаляет величия и мощи его гения. Бессмертный автор Мыслей, автор теории вероятности, изобретатель гидравлического пресса, вычислительной машины и многого другого вызывает наше восхищение более высокими деяниями и более крупными открытиями, нежели изобретение тележки. Мы привели этот пример, дабы подчеркнуть — для нас только это сейчас имеет значение, — что при поиске истины предпочтительнее опираться на архитектурные памятники, нежели на исторические рассказы, иногда неполные, часто пристрастные и почти всегда нуждающиеся в проверке.

См.: Национальная библиотека, ман. 2090, 2091 и 2092, французский отдел. Первоначально эти три тома составляли одну книгу, которую в 1317 г. преподнёс королю Филиппу Длинному Жиль де Понтуаз, аббат Сен-Дени. Миниатюры воспроизведены в чёрно-белом изображении в работе Анри Мартена Легенда Сен-Дени. — Henry Martin. Légende de Saint-Denis. Paris, Champion, 1908.

Кресла хранятся в музее Клюни под номерами B.399 и B.414

IV. Бове. Собор св. Петра. Архивольт северного портика. Человек, толкающий тележку

К схожему выводу приходит и г-н Анри Жайже, когда, поражённый, казалось бы, беспричинным почитанием, с каким Адриан относился к статуе Нерона, он отметает несправедливые обвинения, предъявлявшиеся Нерону и Тиберию. Как и мы, он отказывается верить сфальсифицированным историческим сведениям об этих якобы чудовищах в человеческом обличье и без колебаний пишет: «Я больше доверяю памятникам искусства и обычной логике, чем всяким сомнительным россказням».

Мы уже отмечали, что для подделки письменного источника, для внесения изменений в историческую хронику, достаточно известной сноровки, меж тем как выстроить новый собор невозможно. Поэтому будем опираться на свидетельства более надёжные, более достоверные — на архитектурные сооружения. Тут наши герои предстанут перед нами как бы вживе, запечатлёнными в камне или дереве, со своими действительными лицами и жестами, в своих одеяниях, будь то сцены религиозные или светские. Мы войдём с этими людьми в общение и быстро полюбим их — и точащего косу жнеца на парижском портале XIII в., и толкущего в деревянной ступке какое-то снадобье аптекаря на амьенском кресле XV в. Его сосед, пьяница с багровым носом — вообще наш знакомец. Помнится, во время странствий мы не раз встречали этого весёлого пропойцу. Не он ли в самый разгар мистерии, когда Иисус совершал чудо на свадьбе в Кане Галилейской, восклицал:

Кабы я бы да кабы, Я бы море в Галилее Превратил в вино скорее, Что никто из смертных бы Вообще не пил воды. О, коль всё вином бы стало.

Мы узнаём его и в нищем со Двора чудес, казалось бы, счастливейшем из смертных, не будь он весь в лохмотьях и вшах. Это его в сцене Страстей Господних помещают у ног Христа, где он произносит свой жалобный монолог:

Сижу я в рубище и жду, Когда бы добрая душа Мне бросила медяк — но ни гроша Я не дождуся от людей. Где оборванцу взять друзей? [30]

* Перевод В. Каспарова. — В.К.

Вопреки всякого рода письменным источникам мы должны волей-неволей принять, что в начале средних веков общество поднялось на высшую ступень цивилизации и достигло расцвета. Посетивший Париж в 1176 г. Иоанн Солсберийский отзывается на этот счёт в своём Поликратике с искренним восхищением:

«Когда я видел, — пишет он, — обилие припасов, весёлость народа, почтенность духовенства, величие и славу всей Церкви, людей самых различных сословий, допущенных к изучению философии, мне чудилось, что передо мной та самая лествица Иакова, вершина которой достигает небес, лествица, по которой спускались и поднимались ангелы. Мне пришлось признать, что в этом месте обитает Бог, а раньше я этого не знал. На память мне пришли слова поэта: Счастлив тот, кому ссылкой определили его место!» [31]

«Parisius cum viderem victualium copiam, lætitiam populi, reverentiam cleri, et totus ecclesiæ majestatem et gloriam et variam occupationes philosophantium, admiratus velut illam scalam Jacob, cujus summitas cœlum tangebat, eratque via ascendentium et descendentium angelorum, coactus sum profiteri quod sera Dominus est in loco ipso, et ego nesciebam. Illud quoque poeticum ad mentem rediit: felix exilium cui locus iste datur!»

II. Средние века и Ренессанс

Никто сегодня не оспаривает высокую ценность средневековых произведений искусства. Но как тогда объяснить то странное презрение, жертвой которого они были до XIX в.? Кто скажет, почему начиная с эпохи Ренессанса самые вроде бы лучшие художники, учёные, мыслители считали своим долгом выказывать полнейшее равнодушие к смелым творениям неоценённой эпохи, в высшей степени своеобразной и великолепно выражавшей французский гений? В чём подоплёка такой крутой перемены общественного мнения и последующего столь долгого отвержения и отрицания готического искусства? Виной ли тому невежество, изменчивость моды, извращённость вкуса? Бог весть. Французский писатель Шарль де Ремюза [32] полагает, что изначальная причина столь незаслуженного пренебрежения заключается в удивительном факте — отсутствии литературы. «Эпоха Ренессанса, — заявляет он, — отнеслась к средневековью с презрением, так как французская литература в собственном смысле слова, литература более поздняя стёрла следы предшествующих веков». А между тем средневековая Франция являла собой яркое зрелище. Её возвышенный и суровый дух находил удовлетворение в размышлениях на серьёзные темы, в глубоких исследованиях; строгим языком без прикрас он излагал вдохновенные истины и тончайшие гипотезы. Разумеется, эти писания не столько служили человеку, сколько развивали его ум. И хотя средневековую литературу прославили своими творениями многие замечательные люди, для теперешних поколений её как бы не существует. А всё потому, что, хотя у неё был свой дух, свои идеи, она не выработала своего собственного языка. Скотт Эриугена местами напоминает Платона, как никто другой он олицетворяет собой свободу философствования, он смело воспаряет в эмпиреи, где блистают молнии истины. В своём IX в. он мыслил, не оглядываясь на авторитеты. Святой Ансельм — самобытнейший метафизик, чей учёный идеализм зачастую вливает свежую кровь в народные верования. Ансельм задумал и осуществил дерзкую попытку подступить непосредственно к самому понятию божества. Его богословие — богословие чистого разума. Святой Бернард то блистателен и искусен, то серьёзен и торжественен. Мистик, как и Фенелон, он напоминает деятельного безыскусного Боссюэ, его слово во многом решающее, и сам он руководит королями вместо того, чтобы льстить и служить им. Его злополучный соперник, его благородная жертва, Абеляр привнёс в диалектическую науку неведомую дотоле строгость и относительную ясность, свидетельствовавшие об энергичном и гибком уме, призванном всё постичь, всё объяснить. Его великое предназначение — в распространении идей. Элоиза приспособила свою сухую и педантично точную речь для передачи изысканных чувств высококультурного человека, страданий гордой и нежной души, проявлений безнадёжной страсти. Иоанн Солсберийский — проницательный критик, его взор был постоянно направлен на работу человеческого духа, чьи достижения, чьи движения и изгибы он описывал удивительно правдиво и с невиданным беспристрастием. Он словно предвосхитил искусство сугубо нашего времени, эту способность оценивать интеллектуальную жизнь общества… Святой Фома, заключив в себе разом всю современную ему философию, в немалой степени опередил философию наших дней. Он соединил всю науку о человеке единым силлогизмом, как бы намотав на нить непрерывного философствования, связав тем самым обширный ум логикой. И наконец, Жерсон, богослов, в котором чувство боролось с интеллектом, — Жерсон разбирался в философии, но пренебрегал ею, он умел подчинять себе разум, не унижая его, захватить сердца, не насилуя рассудка; он подражал Христу, возлюбив которого приобретаешь веру. Все те, кого я назвал — а я не назвал многих равных им по своим достоинствам, — люди великие, а их творения замечательны. Чего же им не хватало, чтобы возбудить восхищение, чтобы не утерять влияния на последующую литературу? Уж во всяком случае не учёности, не идей, не дарования. Боюсь, не хватало им одного-единственного — стиля.

Charles de Rémusat. Critiques et Etudes littéraires. — Шарль де Ремюза. Критические работы и исследования в области литературы.