Философский детектив
Шрифт:
Ну а само тело, может, как опрятно возлежать на расстеленной кровати, так и в обратном порядке – завалиться куда-нибудь в самое пыльное и грязное место в доме, за диван. Ну а в некоторых особенных случаях, зависящих от степени неспокойности вашего характера, оно может заваляться в каком-нибудь хлеву вместе со свиньями, которые как оказывается, очень внимательны к своему собрату и дабы он не ощущал себя обойденным, со всех сторон поприжимались своими боками к нему, который, возможно, не в пример только что открывшего свои глаза засони, чувствует себя отлично.
Но ведь этот мир существует для каждого только через его призму видения, на которое как раз оказывает своё существенное давление, внутреннее состояние самого
Но такой характерный взгляд на окружающее, несёт в себе только лишь та человеческая свойственность, которая не отягощена своей занимаемой в структуре общества должностью. Тогда как, для имеющих не только просто глаза, но и осознанность своего важного места в обществе, открытие его глаз по утру, не есть просто механический процесс, позволяющий только видеть, но в этот же момент, вместе со всем этим, у него включается в работу его служебная обозримость, которая не должна ничего пропустить и дать оценку всему тому, что окажется в зоне его видимости.
Ну и, наверное, и говорить не надо о том, что чем выше ваше занимаемое в обществе положение, то тем и больше ожидающих вашего пробуждения забот, которые разгребаешь, разгребаешь, а они всё не уменьшаются, а только всё растут. Что даже иногда, некоторые особо заботливые о своём времени служаки, направляют свой взор на восток, где впитывая носом философию не-деяния, начинают таким же духом и вести себя на столь высоких, занимаемых ими должностях.
– Вот же, Аид! – первое, что воскликнул сквозь своё очнувшееся и оторвавшееся от лохани желчи просонье, архонт Демосфен. Чьё утреннее пространственное положение – вне его ложа, говорило о его весёлом характере, который вчера с помощью несколько приличных чарок вина, закрепив себя в нём, возобладал в Демосфене и уже после этого, не дал соскучиться всем тем, кому не удалось избежать встречи с ним. Ну а в конце дня, Демосфен, навеселившись и намотавшись за весь день, и пришёл в такое, ассиметричное своему поведению положение.
– Что за херня. – Демосфен, глядя на эту мерзкую рвотную жидкость в лохани, начал таким словесным образом приводить себя в чувство.
«Желчь вижу, а гордыню не вижу». – Демосфену вспомнились эти слова Антисфена сказанные Платону, из-за чего архонту Демосфену тут же захотелось раскроить об голову этого умника свою лохань, в которой он, кажется, тоже ничего похожего на гордыню не заметил. После чего архонт, устав любоваться этими, не слишком привлекательными видами лохани, перевёл свой, всё ещё мутный взгляд на ложе, находящееся в шаговой близости от него и, собравшись с силами, ползком, с большим трудом взобрался на него.
Которое к его удивлению или может быть к не удивлению, в общем, он сам ещё не разобрался в этом, вдруг оказалось пустым. Ну и спрашивается, как же ему реагировать на столь дерзкий поступок его супружницы, которая поклялась до скончания века согревать и оберегать своим телом его, правда, уже не столь симпатичные и упругие телеса, впрочем, кто бы говорил, корова жирная. Архонт мгновенно вскипел от злости, вспомнив, нет, не саму зажиревшую непривлекательность своей супруги, а то, что его ложе, благодаря этим габаритам его супруги, стало для них слишком тесно и что он в результате этих развалочных действий его супруги Клариссы, часто оказывался на полу.
– И значит. – Демосфен, посмотрев на лохань и на ложе, сопоставив факты, чуть не задохнулся от возмущения, которое пришло к нему вслед за его разгадкой того, что его могло привести к такому несоответствующему его высокому званию архонта – положению на грязном полу.
– У, корова. – Злобно сверкал глазами, изрыгая всякие язвительные слова, решивший всё же не удивляться, с удовольствием развалившийся на всём ложе архонт Демосфен, который частенько по утрам, после очень весело проведенных Дионисий, всегда был несколько более нервнее и невоздержан на свой, как все говорили, длинный язык.
– Вот, чёрт. – Рявкнул архонт и что-то вновь вспомнив, восклицательно дёрнулся. После чего, схватившись за больную голову, подскочил со своего места, переведя его из лежачего в сидячее (А ведь архонт, в своём этимологическом употреблении слова «чёрт», определенно опередил своё время, чему, скорее всего, послужило его вчерашнее пограничное состояние, позволившее ему заглянуть за пределы миров и разумного). А ведь надо заметить, что для архонта, это такое его больное положение после этих праздников Дионисий, уже вошло в привычку. И он уже не совсем мог чётко осознавать, отчего более болела его голова, то ли от его невоздержанности в питие, либо же от всех тех, сваливающихся на его голову проблем и неприятностей, которыми так полны все эти, связанные с Дионисом праздники.
Ну, так всё же, что послужило тому этимологическому новооткрытию архонта, который оставив свою голову в покое, принялся растирать, уже всю раскрасневшуюся от этих растираний шею (А ведь это не лампа Алладина, растерев которую, можно загадывать или лучше, как в данном случае отгадывать, те возникшие утренние загадки, которые, скорее всего, он сам себе и загадал) и, глядя, как оказывается на себя, а вернее сказать, на те обновки, в которые он оказался наряжен, попытался понять, что это такое. И хотя архонт уже давно числился в списках тех, кого ничем и никакой чужой людской слабостью не удивишь, он всё же частенько удивлялся над самим собой, совершенно не понимая, а на что он, не только в часы веселья способен, но и что он ещё может там отчебучить. Правда, эта надетая на него баранья шкура, являющаяся частью маскарадного наряда, одеваемая на праздники Дионисий, в общем-то, вполне гармонировала со всем тем, что происходило на этих праздниках, если бы архонту было на много меньше безответственных лет.
Но всё же, не это было причиной этого эмоционального невроза архонта, которому в такие напряженные для его головы минуты, открывается многого из того, что ему ещё вчера, в трезвом сознании было недоступным. А в накинутой на себя бараньей шкуре, архонт увидел для себя всю свою сермяжную правду, в которой он представал перед собой, не обелённым мудростью архонтом (внешняя его личина, известная всем), а таким же бараном, каким он был во все времена (внутренняя его сущность, известная ограниченному кругу родственных бараньих душ).
– Как же я посмотрю в глаза членам коллегии? – Сглотнув накопившееся у себя в горле, архонт снова вспотел, вспомнив все эти язвительные рожи, этих членов коллегии, где номинальным председателем числился он.
– Сволочи, будут опять за спиной шептаться, что фортуна не просто благоволит мне со жребием, позволяющим мне занимать эту должность третий год подряд, но и намекать на мою близость к комиссии по жеребьевке. Что, дескать, позволяет мне, войдя в сношения с фортуной, нужным образом выкинуть жребий в мою сторону. – Размышления архонта привели его к вспышке ярости, и если бы на нём не была накинута эта баранья шкура, то он бы очень больно исщипал себя, а так руно, приняло на себя весь этот иступленный гнев архонта. Но потом архонт, вспомнив, далеко не лучшее поведение других членов коллегии, которые, как он смутно, но всё же помнил, вели себя на празднике очень даже вызывающе, кичась своим, на этот раз пьяным положением. Что, между прочим, было ими использовано не только в полной мере, но и очень в личных целях. Так что, не предположительно вероятно, а само собой, разумеясь, сегодня на собрании коллегии, у него будет огромный повод посмеяться, прямо в эти помятые и побитые после праздников лица своих коллег.