Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
Приход к власти в Москве выходцев из Ленинграда, совершившийся на грани XX–XXI веков, поначалу выглядел случайностью, но, чем дальше, тем больше в этой кадровой перестановке проглядывала закономерность. Неужели из тех же университетских коридоров, что и мы, явились на публику и принялись управлять ею люди, подавившие зарождавшееся в России гражданское общество, оболванившие народные массы ура-патриотической пропагандой и дезинформацией, поправшие региональные вольности и академическую автономию, поднявшие на головокружительную высоту престиж чиновничьей верноподданности, прибравшие к своим рукам суды, сделавшие принятие политических решений бесконтрольно-непрозрачным и давшие в запретительском раже право голоса такому мракобесию, которого страна не ведала с послевоенных лет? Увы мне! – мы из одной и той же alma mater. Питерская тоска по империи, бывшая «мозговой игрой» шестидесятников, стала востребованной вслед за роспуском Советского Союза как госполитика. Ностальгическая жажда периферии
Российская империя возникла не с нуля. В перевернутом виде она воспроизводила ту геополитическую конфигурацию, в которой Киевская Русь была религиозной провинцией Царьграда, а Москва – данницей Орды. Именно поэтому позднее Россия выступила, по словам Александра Эткинда, «как субъектом, так и объектом колонизации» [1] . Озеркаливание подвластности в имперском могуществе не сказалось нигде и ни в чем с такой же разительностью, с какой оно запечатлелось в новой немецкой столице государства, заложенной Петром. Город подозревался в западничестве вплоть до 1949 года, когда его гуманитарная профессура подверглась разгрому (дотошно реконструированному недавно Петром Дружининым [2] ) за «низкопоклонство» перед европейской наукой. Взяв власть в Москве, ленинградцы возобновляют «внутреннюю колонизацию» в проводимом административной элитой манипулировании общественным мнением. Но расточивший западную ауру, так сказать, девестернизованный, Питер занят этим привычным для нашего отечества делом вовсе не по заветам своего зиждителя, а на доморощенный манер, отрывая страну от глобализовавшейся истории, уповая на память о безвозвратно минувшем (о победах в войне 1941–1945 годов), ища подмогу у иосифлянской церкви, с XVI века готовой к сотрудничеству с репрессивным государством.
1
Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 9.
2
Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Т. 1, 2. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
То, что случилось в стране в 1991 году, как будто мало отличается, если не считать запоздалости, от развала колониальных режимов, пережитого Великобританией и Францией, и от неудачной попытки нацистской Германии стать имперским образованием, сторицей вернуть потерянное в Первой мировой войне. Лишившись колониальной идентичности, эти европейские государства нашли компенсаторный выход из создавшейся ситуации: Лондон сделался одной из важнейших мировых столиц финансового капитала, Париж разнес в 1960–1980-е годы по всем уголкам Земного шара (тогда еще радостную) весть о новой постмодернистской философии, Германия добилась послевоенного «экономического чуда» и вышла на чемпионское место среди стран-экспортеров промышленной продукции. Из перечисленных достижений другого колониализма чисто идейным было только французское. Все же нельзя упускать из виду той подвижности культурного контекста, в котором происходило прощание с империей в Великобритании и Германии. Первая узаконила моду на поп-культуру (прежде всего музыкальную), вторая завоевывала духовную влиятельность, возрождая и обновляя свою герменевтическую традицию. Кризис колониализма, грянувший после Второй мировой войны, преодолевался в Западной Европе во взаимообусловленности банковско-индустриальной и духовной деятельности. Другой колониализм не зарится на чужие территории. За рубежом своих очагов он завладевает умами и желаниями людей – делающих деньги, цитирующих Мишеля Фуко и Жака Деррида, покупающих автомобили престижных немецких марок.
Что до России, то она исчерпала возможность реставрировать колониализм уже в начале XX века – тогда, когда большевики перенесли столицу из Петрограда в Москву. «Россия, – замечал Егор Гайдар, – уникальное государство, сумевшее в 1918–1922 годы восстановить рухнувшую империю» [3] . Во второй раз порыв к возрождению великодержавности тянет страну вспять, загоняет в тупик стилизации, в искусственный порядок, противящийся поступательному ходу времени, не обещающий небывалого в будущем. Панический страх Кремля перед революциями (даже далекими – разыгрывающимися в арабском мире) проистекает из нежелания бытовать в линейной истории, в зоне контакта с живой непредсказуемостью. Откуда и рекрутировать первых лиц государства, как не из запущенного и заглохшего петровского «парадиза», из некрополя? Ведь империя разделила судьбу своей давно покинутой столицы.
3
Гайдар Е. Гибель империи. Урок для современной России. М., 2006. С. 46.
Вместо того, чтобы поставлять на международный рынок товары другого колониализма (финансовые, философские, индустриальные, эстетически-медиальные), Россия увязла в старом имперском сознании, в некомпенсированном прошлом, в воспоминаниях о своем православно-большевистском мессианизме, во «временах очаковских». Заботы по удержанию в социостазе малой империи, сохранившейся после исчезновения большой, и по наращиванию влияния на «ближнее зарубежье» (вплоть до отторжения его кусков) не позволяют национальной энергии свободно трудиться на будущее. Деньги из госбюджета вкладываются не столько в рост интеллектуального достояния общества, сколько в попечение за изнуряемыми телами – спортсменов и воинов. Общество прозябает в безыдейности, робкие поползновения вывести его из инертного состояния и увлечь интеллектуальными дискуссиями обрекаются на провал, не поддержанные средствами массовой информации. Призывы найти новую для страны национальную идентичность, не смолкающие со второй половины 1990-х годов, остаются бесплодными. Новой нет, прежняя, колониальная, более не имеет под собой достаточной базы. Нефть и газ, продаваемые Кремлем за границу, – плохое оружие для покорения соседей, не говоря уже о мире, потому что этими природными дарами владеют и многие иные страны.
В результате гражданской войны Российскую империю удалось собрать из ее обломков (а затем – при Сталине – и расширить) в качестве идеократии, альтернативной цивилизационному засилью третьего сословия, господству капитала. Сегодняшняя конфронтация моей родины – ни много ни мало – с миром не претендует на визионерство, не подчиняется большой наднациональной задаче. Были вожди (планировавшие перманентную революцию, горячую и «холодную» войны) – их сменили телевизионные имиджи. «Тень, знай свое место», – как сказано у одного из ленинградских авторов, Евгения Шварца.
В силу географического положения и культурной традиции Россия могла бы быть миролюбивой посредницей между Востоком и Западом, соревнующимися сейчас за главенство в планетарном хозяйствовании. У такого сценария нет ни режиссера, ни исполнителей. Почему мои соотечественники одержимы неблагополучием, катастрофизмом и неуживчивостью? Почему их так легко спровоцировать на агрессивность, направленную вовне, и так просто опутать мелочными законодательными запретами, нарастающими в удручающем пролиферировании, ничем не оправданном – даже и защитой от террористической угрозы? У меня нет ответов на эти вопросы. Могу только констатировать: «предвестьем льгот» явилась вторая половина ХХ столетия и «гнетом мстит за свой уход» в веке нынешнем.
Утечка смысла
Опубликовано в журнале:Звезда 2014, 4
Последний крик философской моды, к счастью, почти еще не услышанный во всеот-зыв-чивой России, нарекся «новым реализмом». Принципы складывающегося учения были оглашены на конференции в Берлине, по следам которой вскоре был издан сбор-ник статей «Реализм сейчас» ( Realismus Jetzt . Spekulative Philosophie und Metaphysik fhr das 21. Jahrhundert. Hrsg. von Armen Avanessian. Berlin , 2013). Участники этого ин-терна-ционального манифеста избрали мишенью критики « корреляционизм » кантов-с-ко-го толка, подразумевающий , что существует соответствие между познавательными спо-собностями субъекта и постигаемой им действительностью.
Как показывает нейроло-гия , пишет Пол Чёрчленд , механизм нашего головного мозга ус-троен так, что разы-гры-ва-ет имманентный ему воображаемый спектакль, не отвечаю-щий внешнему по-ложению вещей ( Church-land Paul . Eliminativer Materialismus . P. 183—194). Будь Чёрч-ленд последовательным, он должен был бы без ложной скромности за-па-тен-товать сен-са-ционное открытие, со-сто-ящее в том, что человеческий мозг не яв-ля-ет-ся продуктом при-родной эволюции, отпадая от нее самым решительным образом.
Раз на-ука в силах точно датировать начало жизни на Земле и тем самым проникнуть в «ра-ди-кально нечеловеческое время», представимым оказывается абсолютное бытие, не за-ви-симое от привычных категоризаций ,— так считает Квентин Мейассу ( Meil-las-soux Quentin . Metaphysik , Spekulation , Korrelation . 23—56). Такого рода «безоснователь-ное» бытие выступает в виде сугубо контингентного, в форме протяженности, где мо-жет слу-чить-ся или не случиться все что угодно. Убежден ли Мейассу в том, что ис-сле-до-вания по про-ис-хождению жизни на нашей планете (кстати, расходящиеся на сотни мил-лионов лет в сво-их выво-дах), а заодно и его собственные философские выкладки не имеют ничего обще-го с менталь-ны-ми актами? Впрямь ли он полагает, что « кон-тин-ген-тность » и « сверх-ха-ос » не такие же умственные категории, как «причинность» и «по-ря-док»? Думает ли он вообще или производит какую-то иную операцию, и если иную, то какую же? И по-с-лед-ний во-прос, обращенный к «новым реалистам»: допу-сти-мо ли сто-процентное от-чуж-дение человека от самого себя, чреватое его превращением из res cogitans в res extensa ?