Финское солнце
Шрифт:
– Флорариум – это аквариум без воды и рыб, но с орхидеями. Болотными, например, – презрительно пояснял рыбак Вялле охотнику Ласле.
– С кусочками мха и папоротниками для маскировки, с ветками и корнями для закрепления вьюнков, с камнями и раковинами, – догадался Ласле.
– Но зачем и кому это нужно, не пойму. – Сеппо презрительно пожал плечами.
– А альпинарий – это такой «художественный беспорядок» из трав, цветов, кустарников и камней, – так же презрительно произнес Алпи Сакори, флорист-любитель и троюродный брат Ювенале. Видимо, любовь к цветам была у них фамильной чертой.
Он
А еще в саду Ювенале был маленький прудик с синхронно плавающими растениями – водным гиацинтом или эйхоронией, нимфеями и лилиями.
Что уж говорить про самый редкий в мире цветок – миддлемист красный. Этот чудо-цветок привез из Китая в Британию путешественник Джон Миддлемист. С тех пор в Поднебесной он перевелся, а вот на туманном Альбионе прижился. Говорят, сейчас в мире есть лишь три экземпляра этого растения. Один – в Новой Зеландии, в саду, другой – в Великобритании, в оранжерее. А третий – в чудо-садике у Ювенале. И если первые два долгое время оставались бесплодными, то у Ювенале куст сразу покрылся ярко-розовыми цветами.
Не-ет, господа, это очень тонкое дело – рассказывать о Ювенале. Например, когда за это попробовал взяться писатель Оверьмне, у него мало что получилось. А если совсем уж честно, не получилось ничего. И тогда писатель Оверьмне попросил у Ювенале какой-нибудь совершенно особенный цветок. Например, цветок вдохновенного уединения.
– Понимаешь, Ювенале, – говорил Оверьмне, – я пишу роман, а все вокруг мне только мешают. Снуют под ногами да гадят по-мелкому.
– Ты вот что пойми – отвечала Ювенале, – твой первый роман был как раз о том, как все мешают тебе писать. А если бы никто не мешал, то и писать было бы не о чем.
– Но теперь-то я пишу другой роман, – страстно спорил Оверьмне, – и у меня такое ощущение, будто все за мной следят. Словно все, кого я изобразил в первом романе, глаз с меня не сводят, да еще и ведут себя осторожно, чтобы я больше не писал о них ничего. Они из кожи вон лезут, лишь бы помешать мне написать второй роман. Избавь меня, Ювенале, пожалуйста, от их хитроумных козней.
– Вот-вот… – улыбалась Ювенале. – Если я дам тебе цветок уединения, ты не напишешь свой роман, в котором за тобой будто бы все следят, а тебе это так надоело, что ты готов провалиться сквозь землю, лишь бы ото всех спрятаться.
– Почему мои стихи получаются слишком длинными и размусоленными, по-женски наивными и слезливыми, а не жесткими и короткими, как проза Оверьмне? – спрашивала Папайя.
– Раскрывай свое сердце перед людьми неспешно и незаметно. Не ходи по миру обнаженной, пытаясь прикрыться лишь лепестками своих стихов. Это лишь привлекает внимание к твоему телу и душе всяких проходимцев и прощелыг. И отталкивает добропорядочных жителей Нижнего Хутора.
Поэта Авокадо, который ревниво подслушивал разговор Папайи и Ювенале, мало волновала правдоподобность и наивность. Ему хотелось, чтобы им все восхищались и все его любили.
– Хорошо, я дам тебе цветок, который принесет тебе как поэту любовь еще одного
– Ну это уже слишком! – заводился Авокадо. – Не могу же я писать о другом поэте, помогать другому поэту, спать с другим поэтом, а потом и еще жениться на этом другом поэте!
– Ты не хочешь жениться даже на той, с которой ты сейчас дружишь и которая известна тебе под именем Папайя? – интересовалась Ювенале.
– Да разве это поэт? – расплывался в довольной улыбке Авокадо. – Так, начинающая поэтесска.
– А может, ты не хочешь давать мне цветок «живого классика», потому что ты приберегла его для своего ненаглядного Рокси Аутти? – снова и снова спрашивал у Ювенале Гуафа Йоханнович.
– Нет у меня, к сожалению, цветка для Рокси, – вздыхала Ювенале. – И от этого мне очень грустно. Потому что Рокси слышит, как мои цветы общаются со звездами. Слышит, как они поют и перешептываются. Он как-то чувствует то, чего не могу услышать даже я. А еще в его душе живет огромная рана-воронка размером с целый город. Я имею в виду наш город, Нижний Хутор. И он единственный, кто не хочет лечиться моими цветами. Не хочет он успокоения, хотя от его уравновешенности зависим мы все.
В общем, Рокси с его силой серьезно волновал Ювенале.
– Какая еще сила? – не понимал клерк Суло, разглядывая подаренный ему антистрессовый цветок с плодом-коробочкой, полным маковых семян и семечек.
– Его бог поцеловал в темечко и дал такие силы, с какими он сам не сможет справиться.
– Какая еще пропасть-рана? – просил уточнить Каакко, которого сильно волновала его собственная канализационная рана-воронка.
– А он быстро подсаживается на все блага жизни. На наркотики, алкоголь, женщин и их медные губы трубочкой. Рано или поздно его погубит какая-нибудь совершенно бросовая мелочь, сущая безделица, пустая малость… ну вот Кайса, например! А то, что он до сих пор не сорвался в пропасть, – продолжала Ювенале, – лишний раз свидетельствует, что бог его любит. Хотя и дьявол рыщет там, где бог.
– Кайса? – удивлялся Суммо Хаппонен. – При чем здесь Кайса?
– Кайса для того и создана, чтобы такие уверенные в силе своей типы, как Рокси, сомневались, ломались и каялись. Но вы ему передайте, чтобы он не обращал на Кайсу внимания. Скажите, что главное для художника – гармония. Гармония мелодии и слов. Гармония внешнего и внутреннего. И что не стоит стремиться к совершенству в чем-то одном.
– За что ты полюбила Рокси? – спрашивали у Ювенале самовлюбленные юноши Карри и Топпи.
– За то, что его полюбил бог, – отвечала Ювенале. – Но его может погубить женщина, которую бог не полюбил, так и передайте Рокси.
– Неужели? – ухмылялся Вессо Хаппонен, который искренне считал, что боги-хозяева Нижнего Хутора любят только его.
– Все чего-то хотят, чего-то ждут. А он ничего не хочет. Он единственный, кто не просит ни цветка любви, ни цветка богатства, ни цветка вдохновения. Потому что Рокси бередит рану внутри себя. И даже глубоко раненый, он предпочитает сражаться, полагаясь лишь на собственные силы.