Фирмамент
Шрифт:
— Ты — нечка, — прохрипел Борис, стоя над ней. — Ты — грязная, отвратительная, похотливая пиявка.
Он плюнул, но черная слизь не долетела до ее лица. Впрочем, Одри было безразлично.
Путь Орла: Транзит Плутон — Земля. Перекоммутация
Никто не любуется пространством. Черный и холодный магический кристалл Хрустальной Сферы не располагает к романтическому очарованию каплями Нептуна и Урана, чьи бескрайние небеса и воды кажутся милосердием глаз на пути пилигримов от черной Прозерпины и серого Плутона. Гигантские указатели тепла, солнца, океана величаво воспроизводят свои партии в какофонии горних сфер, позвякивая редкими кольцами и обитаемыми планетоидами. Для тех, кто извечно страдает по голубизне желто-коричневой и свинцово-серой Земли, Оберон и Титания, Умбриэль и Ариэль, Тритон и Феб, вплетающие собственные арии в гармонию близнецов-гигантов, могут стать пристанищем искупления, чрезмерными суррогатами наследственной тоски по теплу открытого ландшафта, паллиативами мягкости
Срединный пояс обороны, зажатый в безысходности условной человечности и зависти Внутренних Планет, прижатый к ужасу инфернальных Плутон-Харон-Прозерпина, обнаженный пред молотом и наковальней Хрустальной Сферы, трехмерного заклятья привыкшего мыслить в плоскости эклиптики раба воды и металлов. Безысходность обреченности захлопнувшейся ловушки, задыхающийся осколок Ойкумены, готовый питаться собственной плотью и отринуть любые каноны во имя… Во имя чего? Где то волшебное слово Великой Цели? Единственной Миссии? Бремени Человека? Если их уже не было в пространстве и времени, то может быть лик эйдоса и хаос меона еще хранили сокровенное в умах неспящих, бодрствующих среди бредущих по зову гравитации лунатиков? Кто отважится обмануть Крышку и предпринять отчаянное восхождение в беспредельность космических категорий, в ноуменальное единство Вечности, перед которым бессильны оглупляющая жажда завтра? Кто готов изъясняться прозрачными тавтологиями — предельными смыслами разума, прорезая лезвием ума и логоса широкие бреши в сжимающихся небесах? Слишком сложные ответы для оскотинившегося Человечества, неудачной попытки Беспредельности создать нечто убогое, ущербное, ничтожное, но способное становиться, преодолевать, держать равновесие на острие диалектики, отказаться от туманящей смыслы референции наглядности и шагнуть за пределы, кристаллизуя неравновесие замыслов Творца.
Разве в этике ответ? Присутствие под Крышкой уже свертывает богатство выборов в обманчивую простоту добра и зла. И самое отъявленное насилие творится в поле этичности, странного преломления человеческих убеждений о том, что важно, прагматично, выгодно, наивно. Нет универсума в Универсуме. Каждый прав перед своей совестью, и любой есть лишь отклонение от нормы равнодушия.
"Даме", и разрушающее эхо смыслов, рефлексов прокатилось волной по хрупкой отстраненности и неге, впивающегося в горячий лоб холода проржавелого металла, отделяя горящий ад термояда и воды от безразличия космоса. Что вырывает из мига безвременья — повеление или неприсущее обращение? — Одри выпрямилась и посмотрела на того, кто осмелился нарушить ее одиночество.
— У вас вновь некрасиво-притягательное лицо, даме, — заметил собеседник.
Великий — и Одри смиренно преклонила колени, слегка подобрав длинное платье. Пальцы вежливо приблизились к ее волосам, и она почувствовала излучаемое тепло достоинства и благородства.
— Юлия, — назвалась Одри, великий рассмеялся.
— Даме снова изволит шутить, — заметил он.
— Мое почтение не сквозит усмешкой шута, великий. Я вся в вашем внимании, — возразила как можно спокойнее Одри, хотя только теперь в ней вспыхнуло паническое осознание пустоты, проглотившей всю прочую жизнь. Нужные слова и правила этикета пропитывали каждое мгновение словно непреднамеренная гениальность следования под диктовку текста, но это был лишь ритуал, за которым не было проживания, не было событий, имен и пространства.
— Вы опять во власти галлюцинаций, даме, — усмехнулся собеседник. Вы — загадка "Королевы Марии", священная тайна молчания и непредсказуемости.
— Я в вашем распоряжении, великий, — Одри протянула руку, но ее не спешили поднимать с колен.
— Большой нос с высокой переносицей, выступающие зубы, из-за которых, возможно, ваша улыбка столь обманчиво наивна, даме. Это не фетва, это истина, — поспешил оправдаться незнакомец.
— Мы встречались, ваша милость?
Он промолчал, лишь убрал обжигающие пальцы от ее лба, позволяя встать. Тьма не расступалась, разум балансировал на тонком лезвии отчаяния и ужаса, но безумный ритуал еще как-то удерживал Одри в соприкосновении с реальностью. Она поднялась, держа наивно глаза долу, хотя ее статус был уже определен, и ей допускалось то легкое знакомство эфемерного контакта взгляда, вполне достаточного для того, чтобы понять неразрывность и плотность клубящейся пустоты, скрывающей прошлое и цепко держащей в настоящем, позволяя с большой осторожностью и риском надеяться на наступление следующей секунды. Конечно, величие было ярче, чем сама реальность, и хаос внутренностей толкача с патиной одряхлевшего декаданса лишь отчеркивал невероятную телесность собеседника, той, за которой укромной тайной скрывалась убогость и мелкость любого подвига, вдохновения, свершенного вне одобрительной мудрости отчаянных глаз. Одри была несколько выше великого, но ее голова послушно склонилась к его губам, и он шепнул:
— Новое имя очень идет к вашему платью, даме. Наказания требует ложь, кокетство лишь приглашение к поощрению, не так ли?
— Я меняю внешность и судьбы, где верность имени только ненужный балласт, удерживающий меня в урагане, великий, — призналась Одри.
Собеседник слегка оттолкнул ее, она выпрямилась, напряглась струной минорной печали, но музыка, которую из нее извлекли, была неожиданно подлинна, насыщена, утруднена переходами и обертонами, тягуча, как пришествие смерти, ее пронизали и распростерли, волна возбуждения мягко омыла тело и душу, отодвинув отчаяние беспамятства и слепоты. Она прижала руки к груди в безнадежной попытки защититься от слияния с величием и достоинством, от превращения в песчинку столпа мироздания, но легкая ткань туманом заструилась между пальцев, опала под ногами, огладив напоследок обнаженное тело.
— Я не ошибся, даме, — сказал великий. — Ваше тело достойно восхищения.
— Великие не ошибаются, — заученным эхом отозвалась Одри.
— Ойкумена еще может преподносить сюрпризы, даме. Грезящие правы в своем упорстве держать Хрустальную Сферу, позволяя рождаться прекрасному в гниющем куске сыра. Безумие вариантов требует свести в одной точке все крайности, проложив их метрами и секундами. Вы согласны со мной?
— У меня есть выбор?
— Дерзость вам не к лицу, даме. Нежность возраста и ничтожество права еще не плавят невежливость в пустой и сторонний звук, — осадил великий, и Одри покраснела.
— Но я вас прощаю. Я чувствую оправдание в вашем смятении, — как жесткость вежливое обращение было опущено. Или она его не заметила? Нечто продолжало полосовать прошлое безжалостными ножницами тьмы и забвения.
Великий дунул, водопад ярчайших звезд усыпал ее тело. Теперь она была облачена в предсущий мираж бездонности, скрывающий вновь и вновь тело презренной игрушки всемогущих сил, изредка обращающих свое внимание на лежащую пыль у их ног. Холод окутал ее, она сжалась, прикрылась руками, как будто вымученный стыд мог вернуть стойкость невинности, тепло мечтаний и прах надежд. Эти минуты пролегли светлым лучом в отчаянии амнезии, легким мазком нового мира, ножниц пространства и времени, обрезающих пуповину воспоминаний, ввергающих с каждой смертью в еще более тугую спираль схождения в бездонный мрак адской притчи о предстоящем возрождении и вознесении к звездам. Напрасны муки выжигания легких, глотания напалма и вгрызания в стальную плоть роботов, но правила устанавливались не ею, несчастной пушинкой в водовороте судьбы, отягощенной неясным стремлением и зачаточной этикой всегда предающего Человечества. Великий мог узреть крайности, но даже он оказывался бессилен перед плотно упакованной волной состояний, бесконечностью, спрессованной в квант убогой души, порождающей пустоту без ориентиров, намеков, спасительных отговорок и удачи. Вселенная давала в Одри тот полный ноль, ту точку отсчета, по все стороны от которой были беспредельности могущества, творения, желания, но женщина оказалась лишена, отрезана от первоимпульса, потеряна для вращающегося в холостую перводвигателя, и поэтому вечное возвращение внушало иллюзию событий.
Только оглупляющее осознание величия и всеобъемлющего презрения спасали Одри от проницательности могущественного усула Ойкумены, провидением оказавшимся на убогом толкаче нищеты и порока. Потрясение требовало разумного и прагматичного убеждения, так как романтика была еще худшим пороком, чем молодость. Внезапный страх трансформировался в половое влечение к этой одаренной бабочке темноты Внешних Спутников, притягательность действительно пролегала сквозь жуткий профиль падшего ангела, а некоторая загадочность могла оказаться остатками запрещенных наркотиков, того сорняка, после которого время навечно рассыпалось в калейдоскоп хаотично перекоммутированных эпизодов.
— Вы можете опереться на мою руку, даме, — разрешил собеседник.
— Моя одежда…
— Суть красоты — ваши одеяния, даме. Корабельный ад горяч и душен, отбросы малых сил исполняют крысиный бег, но вы под моим покровительством. Пройдемте еще один круг.
Мир вывернулся и распластался у их ног притворной откровенностью распятых переборок и коридоров, шлюзов и примитивной моторики скрипящих лифтов, откуда из щелей усталыми драконами с гниющими клыками выдувался горячий пар, брызгала смазка совокупляющихся деталей, сладострастно облизывающихся на нагое тело Одри. Ее вели, и послушание являлось облегчением участи ввергающейся в нижние этажи микроскопической модели Ойкумены женщины, чье предназначение — ломкость хрупких игрушек в нетерпеливых руках древних маразматиков. Механизированная природа рассыпалась у их ног, спаивалась в какой-то фырчащий и неразборчивый комок грязи, воя, ветоши, неожиданно чистых ручейков воды, сочащихся из труб, устилающих небо над головами. Темные фигуры были обучено незаметны в своих мешковатых комбинезонах, где голая кожа нежданно блистала таким невыносимым соблазном, что грубые, обезьяньи рожи прятались за остатками изуродованных пальцев, не смея шевельнуться в ослепляющем пороке величия. Здесь не было достойных — эта клоака, основа, без которой пространство нельзя было стянуть в нечто, помещающееся в ладонях, примитивная сила, размазанная по неистовой ярости термоядерного синтеза, смешной паровоз, выброшенный извращенной фантазией в промежуток между сферами Нептуна и Урана. Низвергнуть дьявола с небес только для того, чтобы исступленная земля взметнулась ввысь от проклятья. Упасть, чтобы подняться.