Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник)
Шрифт:
– Почему через три дня? – зачем-то спросил я.
– Несколько дней вы будете адаптироваться к обычным условиям. Мы не хотим, чтобы, вернувшись домой, вы вели себя словно Рип Ван Винкль. Вам и так придется мучиться тем, что вы ни с кем не можете поделиться впечатлениями.
– Не волнуйтесь, – ответил я, раздраженный его намеком. – Никому про ваши достижения я не расскажу, будете пить свой эликсир сами – пока все остальные будут подыхать от старости. Ваш секрет в безопасности.
После того как я отдал им дневник Шеналя, я не скрывал,
– Очень хорошо, – подвел черту Тесье. – Подождите-ка одну секунду…
Послышался шорох, как будто он прикрывал микрофон рукой.
– Я все равно не согласен, – еле слышно прошелестел его голос в моей голове. – Потом…
Мне показалось, что я слышу голос Катру, но что он говорит, разобрать было невозможно. «… Давно говорил», – донеслось до меня. Но я скорее угадал, чем услышал эти вырванные из контекста слова.
И снова был поход в одиночестве через сумрак. Теперь эти залы не казались чужими и враждебными. Напротив, я испытывал какое-то сожаление, покидая этот нелепый мир. Полтора года – долгий срок. За это время может стать близким район, город. Что уж говорить об одном здании. Было время, когда эти огромные комнаты казались мне странными, потом они обратились в грозные, пугающие, а затем стали просто привычными. И оставались такими до этого вечера.
«И тени оживут вокруг, прорвав воспоминаний круг…» – писал Шеналь. Вон там, между изогнувшейся статуей и нелепой картиной, стоял стол, за которым я раздавал книги. Прощай, Зеленая Секция Искусств. Отныне слово «искусство» не будет обязательно ассоциироваться с цветом. Последний взгляд вокруг, вздох – и шаг в следующий зал.
Здравствуй, Секция Встреч. Самая просторная, до сих пор поражающая своими размерами. Здравствуй и прощай. Сколько воспоминаний связано с тобой. Здесь состоялась та памятная игра, во время которой из-под маски Восьмой впервые выглянула Мари. Вон тот проход ведет в Секцию Книг, через высокие стеллажи прошло столько трепетных писем. А если обогнуть эти мягкие кресла и пройти чуть дальше, окажешься перед переходом в Секцию Поэзии. Тем самым, где находится вход в бывшую комнату Мари. Но мне надо свернуть раньше. Дорога в Желтый тамбур не проходит через все памятные места.
Есть что-то несправедливое в этом поспешном прощании. Любой отъезд хранит в себе надежду на возвращение. Мы не знаем, что ждет нас, и подсознательно допускаем, что когда-нибудь вновь пройдем знакомыми тропами. Но независимо от того, захочу ли я вернуться сюда, мне никогда не удастся побывать здесь еще раз. Никогда.
В Желтом тамбуре меня ожидал незнакомец. Был он весь какой-то безликий и невзрачный.
– А где Люсьен? – спросил я его.
– Какой Люсьен? – равнодушно отозвался он.
От дальнейших разговоров я решил воздержаться.
Вновь, как полтора
– Вам сюда, – указал на дверь мой молчаливый спутник. – Утром операция, потом трехдневный отдых.
– Какая еще операция? – встрепенулся я.
Он равнодушно посмотрел на меня. Потом постучал полусогнутым указательным пальцем у себя за ухом.
– А, имплантат, – догадался я.
– Угу, – кивнул он. – Местный наркоз, десять минут. Все, располагайтесь.
Он распахнул передо мной дверь и ушел.
Я остановился на пороге. Помещение слабо освещал идущий из коридора свет. Обычная комната. Нет, не совсем обычная. В обычных комнатах не бывает больших матовых экранов. В обычных комнатах на стеклянных столиках не лежат аккуратные стопки газет. В обычных комнатах на стене не висят календари. Посреди обычных комнат не стоят угловатые сумки с ручками. Сумки… Да это же мои чемоданы с вещами! И какой же это экран? Простой телевизор. Все забыл. Все подчистую. Да, еще – в обычных комнатах нет окон. Окон вообще нигде нет. Куда же может вести окно, если за стеной ничего нет?
Не зажигая света, я подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Снаружи была непроглядная ночь. Темная и, наверное, холодная. Но она была живой. Там горели какие-то огни, там ощущалось движение. Там были люди.
И вверху, в густой пелене облаков, расплывалось светлое пятно, за которым угадывалась луна. «Вот и все, – подумал я. – Вот и все!»
– Присаживайтесь, Андре, – сказал чей-то голос. – Нам надо поговорить.
Я стремительно обернулся. В кресле у стены, заложив ногу на ногу, сидел Катру.
– Присаживайтесь, – повторил он, мягким движением толкая дверь, из-за которой я не увидел его, когда вошел в комнату.
Стало совсем темно. Затем щелкнул выключатель торшера, и уютный теплый свет осветил лицо Катру. Он почти не изменился со времени нашей последней встречи. Только лысина немного увеличилась. Было в нем что-то от римских патрициев, какой-то грустный аристократизм. Я медленно опустился на диван.
– Вы хотите поговорить о моих ошибках?
– Нет, – ответил он, рассматривая меня, – скорее о своих.
Понятно, сейчас мне предстоит выслушать горькую исповедь учителя, который ошибся в своем ученике.
– Да не переживайте вы, – сказал я, – вы-то ни в чем не ошиблись. Запрет ведь я не нарушил, а значит…
Катру небрежно двинул рукой, как бы отмахиваясь от моих слов, и спросил:
– Что вам известно об эксперименте? Я усмехнулся.
– Чуть больше, чем вы сочли нужным мне рассказать.
– А подробнее?
Во мне стало расти глухое раздражение. Все это уже обсуждалось с Тесье. Все было десять раз пережевано и объяснено. Зачем он пришел сюда – чтобы добиться от меня раскаяния?