Физика и музыка
Шрифт:
Есть в студии и другой прибор — морфофон, предназначенный для тонкого вторжения в структуру звуковых импульсов. На нем можно изменять атаку, затухание, даже подправлять форму акустических волн. Из барабанного стука на морфофоне лепится нежный голос гобоя. Занятие вроде хирургии микробов под микроскопом. И все операции нетрудно наблюдать просто глазом — они сопровождаются пляской светящихся графиков на экране электронного осциллографа.
Как видите, аппаратура отнюдь не приспособлена для изготовления звуковой грязи. Решаются старые проблемы звукозаписи и электромузыкальной техники, электронные устройства
Однако это исключение. Подавляющая масса конкретной музыки безнадежно убога и никому не понятна. Даже сами изобретатели, по свидетельству Орлова, считают ее скверной.
В чем же дело? Где причина противоречия?
Она так же понятна, как нелепа.
ДОЛОЙ, ДОЛОЙ, ДОЛОЙ!..
Изобретатели конкретной музыки заразились прилипчивым вирусом модернистского нигилизма. Их доктрина — ниспровержение сокровищ музыкальной культуры человечества и воцарение порожденного ими недоразвитого младенца.
Всю прежнюю музыку они объявляют «условной». Условны-де тембры (отобранные за тысячелетия поисков), условны гармонии (сотканные самим слухом и самой душой народов), условны ритмы (вопреки ритмичности биения нашего сердца), условны мелодии (наплевать, что именно мелодии хранятся в памяти миллионов людей). И, следовательно, долой условности — долой звуки, которые все привыкли считать музыкальными, долой «искусственность» рояля, скрипки и прочих инструментов, долой ритмы, мелодии... Долой, долой, долой!..
Что же остается? Что достойно войти в будущее?
Шум! Шум, и только шум, ибо лишь он, видите ли, безусловен, конкретен. Отсюда и название: конкретная музыка. Отсюда запрет красоты звука, вето на все, чего ждет человек от Искусства Музыки.
Однако и шум почему-то подлежит обязательному коверканью — в полном противоречии с доктриной конкретности.
Накапливаются записи раскатов грома, блеяния овцы, цоканья лошадиных копыт, рева пароходной сирены и т. д. и т. п. (целые экспедиции снаряжаются за шумами), потом записи отбираются, обрабатываются на морфофоне и фоногене — рассекаются на части, выворачиваются «наизнанку», складываются (до пятисот шумозвуков вместе), фильтруются, ускоряются, замедляются, — получают хлесткое название и некоторое время удивляют людей.
Да, Шеффер похож на человека, который изобрел токарный станок и использует его для производства стружки. «Музе монтажа» отрублены руки. Обидно за талантливого инженера, который обкрадывает сам себя. И, видимо, не он виноват в противоестественности своего творчества, как неповинны в этом его прекрасные электронные аппараты. Изобретатель очутился во власти фальшивой демагогии музыкальных формалистов, искателей сенсационной дешевки — идейных родичей тех кривляк «художников», что изготовляют «картины» ударами ослиных хвостов, тех жуликов «портных», что одевают девушек в футляры из мешковины с надписью «не кантовать». Сколько их, этих дырявых ширм, неуклюже прикрывающих творческое бессилие!
Ведь это старая песня — мания ниспровержения «надоевшего» искусства. Было время, когда чересчур горячие поклонники электромузыкальных инструментов грозно замахивались на симфонический оркестр. Теперь нечто похожее произошло со звукозаписью. История повторяется.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ В ПАВИЛЬОНЕ
В 1958 году на Всемирной выставке в Брюсселе демонстрировалась родная сестра конкретной музыки — так называемая электронная. Голландская радиотехническая фирма «Филипс» не поскупилась на оригинальность саморекламы. По проекту известного архитектора Корбюзье было воздвигнуто небывалое строение «усеченно-конической, гиперболико-параболоидной» формы—павильон с идеальной внутренней акустикой.
Писатель Борис Агапов в одном из своих очерков подробно обрисовал виденное и слышанное в этом павильоне. Вот выдержки из его записи.
«...Слабо освещенный, уходящий вверх бетонный шатер. Ничего, кроме этих наклоненных и неподвижно поворачивающихся поверхностей грубой фактуры. На них вразброс — созвездия ромбических нашлепок: громкоговорители. Их четыреста!
Вдоль стен, следуя за их поворотами, — щит немного выше человеческого роста, за ним — световая аппаратура...
Гаснет свет... Тишина. Мы ждем.
И вот где-то сзади, у меня за спиной, возникает звук.
Сперва очень слабый. Он движется вокруг меня, вот им уже звенит та стена, к которой я обращен лицом.
Да, это звон. Может быть, это звенят кольца гремучих змей?..
Над нами начинаются вспышки...
Звон достигает такой силы, как будто он хочет остаться в ушах навсегда.
Вдруг он переходит в свист...
Густой звук, тяжелый, тягучий, как деготь, сотрясает воздух.
Вверху возникает изображение... Нечто геометрическое, чертежеобразное, с элементами фабричных деталей.
В звуке щелчок. Ударили по бамбуку? ..
Да, это джунгли. Бамбук...
Обезьяны.
Матадор. Шпага. Плащ.
(Все это неподвижно. Фото, а не кино.)
. . .Череп. Череп человека, вместилище мысли...
Тяжкие, глухие удары...
Мозг. Полушария мозга.
Все громче, все напряженнее: «Бумм!!! Бумм!..»
Голубой свет.
Более густой синий. Ультрамариновый свет.
Лица ученых.
Глухие удары сменяются короткими, отрывочными, острыми стукозвонами...
Наверху — головы ученых, глаза ученых, руки ученых...
Внизу ультрамариновый свет становится темным.
Выше он переходит в красный.
Еще выше — в ярко-желтый.
В этом красно-желтом свете возникает голова негра из Конго.
Потом появляется голова маори.
За нею следуют: скелеты динозавров, обезьяны, рамзесы, страшные маски, глаз петуха, глаз человека, глаз мухи, грозные статуи древних, скелет человеческой руки...
Убитые на поле, Освенцим, плачущая мать, богоматерь, Будда, ученый, рабочий, Чарли Чаплин...