Флаги на башнях
Шрифт:
— Как постановите, так и будет.
— Значит, есть только одно предложение.
— Есть второе предложение.
— Пожалуйста.
Встал Илья Руднев, бригадир десятой, самый молодой бригадир в колонии:
— Для такого старого колониста, как Филя, снять значок — очень тяжелая вещь. Его проступок большой, но позорного он ничего не сделал. Однако оставить без наказания нельзя. И для Фильки опасно, и для других всех пацанов. Пацаны, они… так… любят, когда им гайку подкручивают. Я и сам недавно был таким. И кроме того, это не пустяк — невыполнение приказа. Я живу в колонии три года, и такого
Руднев говорил немного краснея, он еще не привык к своему бригадирскому авторитету. Говорил тихо, очень культурно, смягчая улыбкой самые решительные свои слова. Его речь была поддержана возгласами одобрения.
Витя поставил на голосование первым такой вопрос: наказывать или не наказывать? Единодушно все подняли руки за наказание. Второй вопрос: наказывать одинаково или по-разному? Единогласно постановили: одинаково. Потом голосовали за предложение о снятии звании колониста, оно собрало только 65 голосов. И наконец, за предложение Руднева подняли руки 122 человека, в том числе и Захаров.
Расходились с собрания серьезные, чуть-чуть взволнованные. Ваня Гальченко догнал Петьку в коридоре, Петька был расстроен.
В спальне четвертой бригады было печально, все сошлись, ожидая Зырянского. Но он пришел, как всегда, веселый, бодрый, деловой:
— Подкачала наша бригада! Но… никакой паники! Наша бригада все-таки хорошая. А это вам урок! Теперь держись!
А еще через час все перестали вспоминать о тягостных событиях вечера. Были и другие новости — уже веселые. Ремонт кинобудки был закончен, и завтра пойдет картина. Петров 2-й говорил, что будет «Потомок Чингис-хана».
Эту картину давно ожидали, давно слышали о ней хорошие отзывы знатоков.
И действительно, на другой день Петров 2-й привез из города «Потомок Чингис-хана». Правда, Петров 2-1 уже теперь не киномеханик, а только помощник киномеханика, но это даже к лучшему.
— Даже лучше, — говорил Петров 2-1, — я теперь под руководством Мишки еще скорее экзамен выдержу.
Таким образом, как ни поворачивали разные бюрократы судьбу Петрова 2-го, она все же благоволила не к ним, а к Петрову 2-му.
Четвертая бригада залезла в зал задолго до начала сеанса, еще и распорядители в голубых повязках не стояли у дверей. Уселись все в один ряд, и Зырянский кое-что вспомнил о Чингис-хане. Потом сошлась вся колония, прошел между рядами Захаров с дежурным бригадиром и сказал:
— Начинайте, я буду в кабинете.
Свет потух, застрекотало сзади, в аппаратной заструился над головами широкий туманный луч, на экране родились события. И все члены четвертой бригады совершенно забыли о неприятных историях, о четырех тысячах оборотов шпинделя. Они жили там, в далеких степях, они переживали борьбу, которая там шла и которая им предстоит в жизни…
После перерыва пошла вторая часть, потом третья, самая захватывающая. И как раз в середине третьей части, в тишине и сумраке зала раздался голос дежурного бригадира Похожая:
— Четвертая бригада в полном составе с бригадиром срочно к заведующему в кабинет!
Зырянский шепнул:
— Спокойно! Быстренько!
Они прошмыгнули в проходе, на них оглянулись, кто-то спросил у Похожая:
— Что случилось?
— Ничего особенного! Смотрите дальше!
В кабинет они вбежали, как набегает теплая вода на берег. Захаров взял в руки фуражку:
— Четвертая? Все здесь?
— Все!
— Горит стружка за сборным цехом. Я думаю — управимся без пожарной. Ведра взять на кухне. Без паники и шума! Я тоже туда иду.
Зырянский поднял руку:
— Кравчук, бери вот этих четырех — и за ведрами, остальные — за мной.
Они бегом выскочили в прохладу вечера. Повернули за угол и увидели зарево: на поверхности слежавшейся стружки расползался приземистый, тихонький, коварный огонь. Было тихо. Четвертая бригада с Захаровым во главе долго поливала огонь из ведер, копошилась в глубинах стружки лопатами и вилами. Когда все было кончено, Захаров сказал:
— Спасибо, товарищи!
Все радостные, побежали в зал. Шла последняя часть. Четвертая бригада шепотом рассказывала, как она потушила пожар, и ей все завидовали.
16. ОТДЫХ
Соломон Давидович стоически перенес остановку литейного цеха на три дня. Правда, он немного похудел за эти дни. По колонии ходили даже слухи, что Соломон Давидович болен, хотя этим слухам и не сильно верили. Но слухи имели основание. Однажды Соломон Давидович, набегавшись по цехам и накружившись вокруг молчаливого литейного цеха, забежал в больничку к Кольке-доктору. Этот визит, конечно, доказывал, что Соломон Давидович болен: хотя он как будто и не обладал способностью ненавидеть, но его чувства в отношении к Кольке-доктору скорее всего напоминали ненависть, так как именно Колька-доктор придумал литейную лихорадку. Из больнички Соломон Давидович вышел с душой умиротворенной, но со здоровьем еще более растроенным. Он говорил старшим колонистам в комнате совета бригадиров:
— Николай Флорович сказал: сердце! И не волноваться — в противном случае у вас будут чреватые последствия.
Несмотря на все это, через три дня на крыше литейного стояла высокая труба, сделанная из нового железа. Колонистоы посматривали на трубу с сомнением. Санчо Зорин говорил:
— Она все равно упадет. Будет первая буря, и она упадет.
Соломон Давидович презрительно выпячивал в сторону Зорина нижнюю губу:
— Скажите, пожалуйста! Упадет! От бури упадет! Подумаешь, какой Атлантический океан!
Но в этот же день Волончук укрепил трубу четырьмя длинными проволоками, и после этого колонисты ничего уже не говорили, а Соломон Давидович нарочно пришел в комнату совета бригадиров посмеяться над колонистами:
— Где же ваши штормы? Почему они замолчали? Теперь уже ваш барометр не предсказывает бурю?
Ванда Стадницкая, проходя по двору, тьоже поглядывала на трубу и слабо улыбалась: в пятой бригаде девочки умели пошутить, вспоминая Соломона Давидовича и его вентиляцию. И в жизни Ванды вопрос о литейной лихорадке уже приобрел некоторое значение: на общем собрании Ванда чуть не плакала, увидев на середине Ваню Гальченко.