Флешка
Шрифт:
В сентябре, после того, как были оглашены планы рокировки – премьер становится президентом, а президент, четыре года гревший место, – премьером, позиции Хозяина ослабели. Это было огненные буквы на пиру Валтасара: «Менэ-Тэкэл-Фарэс». Шурков понял это, потому что легенда о Валтасаре давно притягивала его исходившей от нее энергией страшного предопределения. «Ты найден слишком легким… – повторял с тех пор Шурков про себя, видя Хозяина и гадая, понимает ли это он сам. – Неужели не понимает? Неужели верит, что все можно вернуть?»
Народу этой страны надо было срочно что-то предложить, но тут же выяснилось, что предложить нечего – все оставшиеся дороги ведут в ад.
«Сколько есть времени? – тоскливо подумал Шурков. – Эти хреновы митинги. Сто тысяч народу на Болотной – это же как у них вышло? И чем этим москвичам жизнь не нравится? Один-единственный европейский город на всю страну, по выходным пол-Москвы в Прагу летает пиво пить. Что им не так? Уважения захотелось?»…
Людей, этих самых граждан России, Шурков не любил, да к тому же и не уважал. (Чувства эти разные, и одно вполне может существовать без другого). В выпущенной недавно своей книжке он одному из героев дал сказать свои мысли: «Проблема только в том, что, кроме лакеев, в доме никого нет. Триста миллионов лакеев теперь на свободе». Триста миллионов – это было еще об СССР, но с тех пор, думал Шурков, если что изменилось, так только в худшую сторону. Еще и поэтому удивила его реакция народа на выборы. «Думали, что привык народ ко всему, но оказалось – нет… – раздраженно подумал Шурков. – Как в том в анекдоте про осемененных коров, которым, оказывается, надо еще «А поговорить?».
Вообще-то Шурков со своим «прохладным умом» и сам думал, что можно и поговорить. «Тут как в теннисе… – думал он. – Ты можешь не любить и не уважать мячик, ты можешь его ненавидеть, но если хочешь победить, ты будешь за ним бегать».. Однако предложить это Хозяину сейчас, именно сейчас – значит, подписать себе приговор. Не смертный, но такой, что мало не покажется. Ну может и не приговор, но уж точно явку с повинной: все, исписался, истратился, сдулся, не могу, устал. «И что будет? Никого из номенклатуры Хозяин пока не сдал… – подумал Шурков. – Ну отошлют послом куда-нибудь. Буду там книжки писать»… Но понимал Шурков, что он – не номенклатура, не свой, посольство не для него, скорее свешают всех собак. Оставалось надеяться, что если и сдадут, то не сегодня. Однако и завтра в отставку не хотелось.
Отставка была обидна не только сама по себе, сколько еще и тем, что обрывалась отличная, уникальная, возможная только в нынешней России, сделанная чистыми словами, на одном остроумии, карьера. (Шурков гордился тем, что никогда в жизни не работал руками – только головой). Это на Западе, в той же Англии, можно было отсидеться в оппозиции и снова вернуться к рулю. В России система почти всегда, а в последние годы особенно, выстраивалась по принципу «или-или». Проигравший вылетал из власти навсегда, а он к этому не был готов.
Иногда он думал – зачем ему власть? Денег, машин и домов у него было бы не меньше, если не больше, если бы он остался в бизнесе. Перекрывать Енисей, поворачивать северные реки или как-то еще благодетельствовать человечество он не собирался. По всему выходило, что власть нужна была ему как редкий значок в небогатом
Но был в его власти изъян – не всем она была видна, не всем очевидна. Хотелось же славы и страха, чтобы его книжки изучали трудовыми коллективами, как «Вопросы языкознания» другого кавказского человека. Хотелось выйти из тени (как раз в надежде на то, что это в конце концов произойдет, он запрещал писать о своем чеченском отце: второго кавказца Россия может и не стерпеть).
У него появилась навязчивая идея – сменить Хозяина. Он подозревал, что и у Хозяина с некоторых пор есть такая же мысль – сменить Шуркова. Вот сказал же недавно Хозяин: «А что, 2012 год – это ваш год, вы же Дракон? У вас поди на этот год разные далеко идущие планы?». И улыбался так, что Шуркову, при всей его выдержке и чеченском нутре, сделалось нехорошо.
Наступающий год и правда был годом Дракона, под знаком которого Шурков родился в 1964 году. Шурков много гороскопов прочитал по этому поводу, и все они предсказывали в основном хорошее. Вопрос был только в том, читал ли эти же гороскопы Хозяин?
«Да если и читал, теперь все равно – кто первый встал, того и тапки…» – подумал Шурков: сомневаться не приходилось – ситуация вышла на финишную прямую по всем пунктам: и во взаимоотношениях народа и государства, и во взаимоотношениях его, Шуркова, и Хозяина. Жонглирование словами исчерпало себя – для Шуркова это было очевидно. Шурков знал, что выход только один: как можно быстрее довести ситуацию до точки кипения, пока ОМОН и армия еще слушаются приказов. «Настучать народу по голове, и этим продержаться еще десять лет на чистом страхе… – думал Шурков. – Не в этом ли план Хозяина? Но если в этом, так для этого плана я ему не нужен»…
Шурков помотал головой, отгоняя от себя эти мысли. «Ничего, ничего…» – подумал он, нажал на кнопку коммутатора и велел секретарше пригласить одного из референтов. Когда тот пришел, Шурков велел ему срочно подготовить подборку обо всех необычных предметах, фактах и явлениях на земле, в первую очередь в России. У референта в глазах блеснуло что-то вроде «Совсем крыша поехала, дописался вампирских стишков», но он, естественно, ничего не сказал. Отпустив референта, Шурков посмотрел на часы – было два ночи. Он подумал, что его окно, наверное, сейчас единственное, которое светится во всем Кремле – как было и при том кавказском человеке. Вот и аппарат весь не спит, если он не спит. Он осмотрел взглядом стол, но так и не нашел себе заделья. Тогда он вздохнул, позвонил секретарше и велел вызвать машину – ехать домой.
12
На вечер субботы у Филиппа была назначена встреча с тем человеком, который спрашивал о нем Каменева. Человека, как выяснилось, звали Назар Плотников. Филипп специально занял этой встречей вечер – так было легче, не было соблазна звонить Жанне. Жанна и сама не звонила. Это и огорчало Филиппа, и радовало: ко всем проблемам его запутанной семейной жизни этот роман был бы уже чересчур, думал он, но тут же сомневался – а может, и не чересчур?
«Вот чертова баба со своими поцелуйчиками!» – думал он о ней с восхищением. Он знал, Жанна еще в городе – Громовы с четверга так и жили у Каменевых.