Флорентийская голова (сборник)
Шрифт:
И тут, глядя на неё, я понял, что мне показалось странным и притягательным в её лице, когда я увидел её в первый раз — оно было детским. То есть, я хочу сказать, что это не было лицо ребёнка — это было лицо тридцатилетней женщины — просто было в нём что-то такое, что бывает только у детей.
— Зачем ты так на меня смотришь? — услышал я сквозь музыку.
Я чуть наклонился к ней и почувствовал запах её волос.
— Как, так? — спросил я.
— Сам знаешь, как, — ответила она и улыбнулась.
Я попытался немного прижать её к себе,
— Валя, не надо, — прошептала она, — давай потом.
От этих слов меня окатила волна давно забытых юношеских чувств. От чресл к солнечному сплетению и обратно прокатилась приятная судорога.
«Господи, как же хорошо стать снова молодым! — подумал я. — Вот же оно, счастье, а всё остальное — обман трудящихся!»
Блаженная волна по позвоночнику добралась до головы, и мне вдруг больше всего на свете захотелось, вскинув руки вверх, подпрыгнуть на месте и заорать в голос что-нибудь вроде: «Боже мой, как же я счастлив!» Как я от этого удержался, понятия не имею.
Женя, похоже, решила, что со мной творится что-то неладное; подняла голову и посмотрела на меня с некоторым сомнением.
— Что с тобой? — спросила она.
— Я самый счастливый в мире человек, — признался я.
— А, понятно, — ответила Женя и снова улыбнулась.
Через несколько секунд «медляк» кончился, и загрохотал какой-то знакомый, но добросовестно забытый мной музон.
— Пойдём, погуляем, — практически прокричала Женя мне на ухо.
Я кивнул, и мы двинулись сквозь дрыгающиеся тела к выходу.
Потеряв всякую осторожность, я повёл Женю через главный выход из спортзала, и, разумеется, прямо за дверью мы налетели на нашу «классную».
— Силантьев, ты, почему здесь? — загудела она, — ты же болеешь!
— Уже ухожу, Валентина Григорьевна, — ответил я.
— Он только меня проводит, и сразу домой, — поддакнула Женя.
От подобной наглости у Валентины Григорьевны искривилось лицо. Пока та пребывала в лёгком шоке, мы гуськом просочились между ней и стеной и рванули к выходу.
Уже у самых дверей, там, где обычно стояли дежурные и проверяли наличие у школьников сменной обуви, я чуть не врезался головой в фантастические по размерам буфера Жанны Ивановны Коневой.
— Та-а-а-ак, — закладывая руки за спину и расставляя ноги на ширину плеч, протянула Жаба Ивановна, — Кострова, Силантьев.
— Здрасьте, Жанна Ивановна, — синхронно сказали мы.
— Здравствуйте, здравствуйте, куда торопимся?
— Домой, — снова синхронно ответили мы.
— К кому? — насторожилась Жаба Ивановна.
Мы с Женей переглянулись.
— Ко мне, — сказала она.
Жаба Ивановна остолбенела.
— Как это, к тебе? А твои родители знают?
— Знают, знают, — закивала головой Женя, — и Валькины тоже знают и ничего против не имеют. У нас очень демократичные родители. А теперь, извините, нам пора.
Мы обогнули окаменевшую Жабу Ивановну, также как минуту назад «классную».
— Кострова! — раздалось сзади. —
На улице уже основательно потемнело. Выходить на освещённую фонарями улицу Ломоносова, желания не было — хотелось темноты, которая, как известно, друг молодёжи — поэтому мы свернули налево, пересекли школьный двор и оказались в небольшом закутке, закрытом от школы трансформаторной будкой, и кустами густой сирени от ближайшей пятиэтажки.
Женя достала откуда-то из-за пазухи пачку «Космоса» и щелчком вышибла оттуда две сигареты. Одна тут же оказалась у неё во рту, а вторая у меня.
— Угостите даму спичкой, — попросила Женя, — я зажигалку где-то посеяла.
Сплюснутый коробок Балабановской спичечной фабрики обнаружился у меня в левом кармане джинсов. Я чиркнул спичкой, и, закрывая грозящий потухнуть синеватый огонёк ладонями, поднёс его к Жениному лицу. Она потянулась сигаретой к огню, и её лицо, словно венчальной свечой, мягко подсветилось снизу. Я взгляд не мог от неё оторвать, так она была прекрасна. Кончик Жениной сигареты заиграл рыжими искорками, она затянулась, выпустила тонкой струйкой дым, а я всё держал ладони, закрывая подбирающийся к моим пальцам огонь.
— Ты чего? — удивилась Женя.
— Просто, ты очень красивая, — вырвалось у меня.
Женя бросила на меня скептический взгляд.
— Не слишком ли смело для четырнадцатилетнего юноши?
«А ведь верно, — подумал я, — у меня бы духу не хватило такое сказать девушке в четырнадцать лет».
Неожиданно спичка потухла, и Женино лицо погрузилось в полумрак. Я чиркнул другой и прикурил сам.
— Как ты себя чувствуешь? Как голова? — спросила Женя.
— Нормально. Иногда побаливает, но, в целом, нормально, — ответил я, а сам подумал: «Господи, о чём мы говорим!»
Женя сделала пару глубоких затяжек и первой подняла неудобную тему.
— Ты, наверное, хочешь знать, как это всё вышло?
Я кивнул.
— И что будет дальше?
Я снова кивнул.
— Если коротко, то ты в своём прошлом, — сказала Женя, — в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году.
— Спасибо, я понял, — сказал я.
— Нет, ты не понял. — Женя сделала серьёзное лицо. — Я тебе сейчас скажу одну вещь, ты только не пугайся, ладно? Дело в том, что твоё прошлое давно умерло, так что можешь для простоты считать, что ты на том свете. Или в царстве мёртвых, если тебе так больше нравится.
Я всё, что угодно ожидал от неё услышать, только не это.
— Не понял, где? — переспросил я.
— В царстве мёртвых, — повторила Женя, — помнишь, как в мифах древней Греции.
— И как же я сюда попал? Умер? — чувствуя, как стремительно ухудшается настроение, спросил я. — Что-то не припомню.
— Нет, ты пока не умер. Ты просто очень хотел попасть сюда, помнишь? Вот и попал. Считай, что ты на экскурсии.
— А ты? — вырвалось у меня. — Ты тоже хотела?
— Не-е-е-ет, — усмехнулась Женя, — я тут постоянно.