Флориендейл. Одна из них
Шрифт:
– Да, командир, – ответил Холланд.
– Что ж… – Роттер похлопал Холланда по плечу, приглашая его сесть, и вернулся в своё кресло с высокой ортопедической спинкой. – В качестве свадебного подарка можешь выпускать её в сад или даже выгуливать иногда за пределами тюрьмы, но только под охраной и в твоём присутствии.
Роттер помолчал немного, Холланд же никогда не нарушал тишины первым.
– Да, это определённо интересно! Но ты вот что ещё мне скажи, дорогой друг, как нам быть с девчонкой, с этой… как её? – Роттер силился вспомнить имя дочери Эстель, но не мог.
Холланд подсказал:
– Вероника.
– Именно! Ты готов дать ей умереть?
Холланд слегка побледнел
– Командир, она также подписала отказ от власти и…
– Это чушь! – оборвал Роттер. – Соглашение, договор – пустая бумажка, вспомни Локарно, – Холланд недоуменно смотрел на предводителя, и Роттер махнул рукой и продолжил: – Девчонка пока мала, и неизвестно, что взбредёт ей в голову в будущем. Я предпочёл бы избавиться от неё сейчас.
Холланд помедлил и произнёс:
– Вероника представляет опасность лишь теоретически, на деле же я не могу вообразить, как она может вам помешать. Вы её не знаете, командир, она такой робкий ребёнок. Если даже ливьеры…
– Этот ребёнок имеет право, – прорычал Роттер, – претендовать на что-то! Ливьеры не имеют ничего, кроме эфемерных фантазий. Как только они обнаружат себя, мы их уничтожим, это вопрос времени. Вся их борьба построена на вере – вере во что, Уильям, скажи мне?
– В королевство, – ответил Холланд.
– Правильно, а королевство… Королевство начинается с королевы! Я всё сказал!
Роттер не хотел говорить Холланду, что дело не в девчонке как таковой, а в магии, которую она могла разбудить. Этого нельзя было допустить ни в коем случае. И он не допустит… Роттер глубоко вдохнул и выдохнул, успокаиваясь после мимолётной вспышки ярости. Он вдруг заметил на столе бокал с шампанским, про который совсем забыл, и подхватил его за изящную ножку.
– Пью за госпожу Эстель Уильям Холланд, – сказал Роттер уже совсем другим тоном. – Готовьте свадьбу и не забудьте пригласить на торжество своего предводителя. Я хочу посмотреть, как крепко свяжут вас узы брака. Недели через две, пожалуй… Уточни в приёмной, когда у меня свободный день.
Он глотнул шампанского и удовлетворённо кивнул.
– Что касается деточки, её заберут позже. Об этом я тебе сообщу отдельно. Для жены легенду придумай какую-нибудь, думаю, разберёшься сам. Что будет дальше – не твоя забота.
– Будет исполнено, командир, – кивнул Холланд.
– Отлично! А теперь давай сменим тему. Расскажи мне, как вообще дела на юге? Что слышно? – Роттер нажал на кнопку вызова секретаря и распорядился подать второй бокал для Холланда и сыр.
< image l:href="#"/>Наименее похожим на Роттербург городом в Соединённой Федерации был, конечно, Алилут. Три других – Флора, Ангора и Ориенталь – разрушили в горячке гражданской войны или отравили химическим оружием, после чего они вошли в зону отчуждения, запрещённую к посещению. Поезда шли из Роттербурга через Манолу в Индувилон, не останавливаясь во Флоре, и баржи плыли по реке мимо уцелевших причалов Ангоры и Ориенталя, не замедляя хода.
Зато Алилут выжил, более того – почти не пострадал. Изгибы мощёных улиц, столь узких, что их не стали закатывать в асфальт, архитектура старинных зданий с синими черепичными крышами и многоярусными террасами, парк, кольцом охватывающий центр города, – всё осталось, как прежде. На главной площади высился собор из голубого камня, который Линчев приказал закрыть и разрушить, а Роттер – отреставрировать и брать с туристов деньги за посещение музея. Шестнадцать лет назад именно здесь, в Алилуте, потерпела поражение последняя горстка защитников королевства. В честь победы революции на месте снесённого дворца бывшего герцога Алилута установили замысловатый памятник из гранита и мрамора, изображавший Эдгара Линчева с ключами от города. В остальном влияние новой эпохи в столь удалённом от столицы Алилуте ощущалось слабо, и потому город невольно стал излюбленным местом паломничества заезжих гостей, желавших почувствовать атмосферу дореволюционной старины.
Гуляя по окрестностям города, случайный турист мог наткнуться на невысокий холм, огороженный непривлекательным забором под флагами Соединённой Федерации. Табличка «Алилутская тюрьма особого режима, гл. н. майор У. Холланд», витки колючей проволоки и мрачноватые бетонные строения на склоне отпугивали любопытных. Издалека невозможно было разглядеть на самой вершине холма двухэтажный дом с палисадником и маленьком прудом – он спрятался за широкой стеной с полосой отчуждения. Тюрьма была местом безрадостным, преступников в бараках содержали в строгости, но тем не менее многие из них имели шанс когда-нибудь снова выйти на свободу. У главной узницы, запертой в стенах аккуратного и в чём-то даже уютного дома на вершине холма, такого шанса не было.
В начале своего заключения Эстель Амейн находилась под круглосуточным наблюдением, запертая в тюремной клетке посреди просторной комнаты. К клетке примыкала ванная кабинка с таймером, отводившим ей не более пяти минут на любые процедуры. Несколько раз Эстель задержалась было в ванной дольше, чем следовало, но быстро усвоила, что этого делать не стоит.
До семи лет её дочь Вероника жила вместе с ней; Эстель учила её читать и писать и шёпотом рассказывала о сказочном Флориендейле. Потом дочь перевели в отдельную клетку в углу того же помещения, и девочка часами простаивала на одном месте, обняв прутья решётки и глядя на маму. Говорить им было запрещено. Если Вероника нарушала правило, ей затыкали рот платком.
Так продолжалось, пока начальником не назначили Уильяма Холланда. Похоже, молчаливая пленница Эстель Амейн ему понравилась – он позволил открыть решётчатые двери их темниц, принёс книги, рукоделие и цветные мелки для Вероники. Сам Уильям заглядывал редко и всегда ненадолго – только чтобы удостовериться, что его жертвы не строят планов побега. Эстель хотелось выразить ему свою благодарность, но не хватало сил сложить простейшие слова в осмысленные предложения: она ослабла, ей казалось, что руки и ноги её не слушаются. Узница часто бредила наяву.
Когда Уильям это заметил, то счёл необходимым ещё немного улучшить положение заключённых. Эстель и Вероника получили отдельную комнату и могли теперь свободно передвигаться по первому этажу. На окнах стояли решётки, а дом был окружён высоким забором и днём и ночью контролировался охраной: у них бы не получилось бежать, даже если бы они захотели. Впрочем, они, очевидно, не хотели и даже не могли представить себе иной жизни, особенно девочка.
Вероника не хотела взрослеть. Она не понимала, что будет с ней дальше и зачем она существует. Спрашивала у матери, почему их не убили при перевороте, и Эстель отвечала, что «пощадили по доброте душевной», но сколько Вероника ни пыталась осмыслить эту «доброту», у неё не получалось. Должно быть, это был особо жестокий, извращённый тип доброты, до которого не каждый додумается. В тюрьме девочке не суждено было испытать ни одной настоящей эмоции, и каждый следующий год был похож на предыдущий. Конечно, у неё были книжки, но она с большим трудом могла сопереживать персонажам и оживлять в своём воображении написанное. Чужие приключения казались лишь издёвкой над её собственным пустым прозябанием.