Флот решает всё
Шрифт:
— Всё этот указ о кухаркиных детях*. — поддакнул третий из собеседников, невысокий крепыш, на чьей фуражке красовался вензель реального училища. — Если бы не творение господина Победоносцева — до волчьего билета дело бы не дошло. Ну, исключили из гимназии — поступил бы в другую, хоть здесь, хоть в Киеве. Да хотя бы к нам, в реальное пошёл — чем плохо?
Циркуляр 1882[1]-го года, прозванный «указом о кухаркиных детях», требовавший очистить гимназии «…от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих не следует стремиться к среднему и высшему образованию» был составлен обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым — и именно о нём говорил сейчас реалист.
— Серёжа собирался дальше пойти по юридической части, потому и приехал в Москву. — гимназист Матвей явно не был намерен уступать. — Зачем ему реальное училище? Он и всё отцовское наследство потратил на репетиторов. Да и того не хватило — много ли может оставить сыну крыжопольский портной?
— А родные от него отреклись, когда узнали, что он крестился, и сменил имя с Соломона на Сергея. — вздохнул реалист. — Ни копейки не прислали! В Москве, на Стромынке у него дядя держит аптеку лавку, так он выгнал племянника взашей, и велел больше на порог не пускать. Как же, выкрест! А ничего не попишешь, всё проклятая черта оседлости, этот позор России! Как бы он ещё смог поступить в московскую гимназию, да ещё экстерном, в последний класс?
— Вольно же ему было баловаться с прокламациями… — пробурчал студент. — Нет-нет, я понимаю, дело святое, но хоть прятал бы получше! Сейчас, после того, как новый царь выиграл войну — между прочим, ценой пролитых рек крови наших солдат, которым эти самые Балканы даром не нужны — многие, слишком многие поддерживают тираническую власть, а потому следует быть особенно осторожным. А таскать с учебниками, да ещё и попасться гимназическому надзирателю — как хотите, а это верх дурости!
— Не смей! — срываясь на фальцет, закричал гимназист. — Не смей так говорить! Серёжа считал, что должен раскрыть глаза товарищам по гимназии на расправу с народовольцами-революционерами, а ты…
— И дурак, коли считал. — покачал головой Аристарх. — Не слишком-то популярная это тема. Как же: император, одержавший невиданные со времён Александра Благословенного победы, при котором вернули крест на Святую Софию, унизили Османскую империю, создали братское для России, государство балканских славян, да ещё и саму Англию исхитрились победить, и не где-нибудь, а на море, в их родной стихии! К тому же, не забывай, что отец царствующего императора,царь-освободитель, был убит такими же бомбистами. А твой друг собирался против него народ агитировать — и не где-нибудь, а в Москве, где всякий лабазник мнит себя патриотом, а гимназисты, кто поглупее, как один грезят возможностью сложить голову за престол-отечество, а уж смертному приговору цареубийцам все эти господа хором аплодировали и требовали повторить? Вспомни, ты же сам говорил, что товарищи по классу Серёжу и его сдали гимназическому надзирателю, да ещё и рожу перед этим хорошенько набили!
— И, тем не менее, — не сдавался Матвей, — не будь он сыном еврея-сапожника из-под Винницы, отделался бы простым исключением! А волчий билет — куда с ним податься? Вот он и не вынес позора…
— И всё равно, стреляться — это не выход! Мог бы найти для револьвера употребление получше! Вот, скажем, инспектор казённых гимназий, коллежский советник Скрынников — редкий негодяй, который, как мне известно, и настоял на волчьем билете.
— А откуда ты это знаешь, Аристарх? — подозрительно спросил реалист. — Остальные слухами питаются, а ты — сообщаешь такие подробности?
— Ну… — замялся студент. — Мой дядя — он по четвергам играет у нас в карты, — служит в канцелярии московского градоначальника, по просвещению. Дядя, когда выиграет, всегда пропускает пару рюмок домашней наливки, вот и в тот раз не удержался, принялся рассказывать. Серёжина история наделала много шума. Инспектор, этот самый Скрынников, оказывается, требовал не ограничиваться исключением, а отдать провинившегося под суд, а потом и законопатить на каторгу. Серёже ведь было уже шестнадцать, возраст позволял…
— Семнадцать. — поправил товарища Матвей. — Семнадцать ему было. Но Скрынников — каков палач! Мало ему было опозорить человека, так собирался ещё и ввергнуть в узилище? Недурно было бы напомнить и ему, и всем подобным типам о Вере Засулич! Ты прав, Аристарх, вот на что надо было употребить револьвер!
— Что ты такое говоришь, Матвей! — ужаснулся реалист. — Лишать человека жизни нельзя, это смертный грех!
— Это у тебя староверская отрыжка, Коля. — хохотнул Аристарх. — По твоему, народовольцы-террористы тоже все непрощаемые грешники, и им назначено гореть в аду? Окстись, ты ведь не в скиту живёшь, а мы не твои родичи-старообрядцы… Тираны должны отвечать за свои преступления кровью, и только так! Вот, недавно мой кузен — он, кстати, тоже учится на юриста, на четвёртом курсе Петербургского Училища Правоведения — привёл замечательную цитату. Постойте-ка…
Студент, покопавшись за пазухой, выудил потрёпанную записную книжку.
— Вот, пожалте: выдающийся немецкий юрист Рудольф фон Йеринг писал: «В борьбе обретёшь ты право своё!» Какая глубокая и смелая мысль! Вы только вдумайтесь: всякий человек должен бороться за свои, природой данные права, а значит — он имеет природное право прибегать к любым орудиям. Ведь противостоящие ему тираны, вооружены, за ними полиция, армия, казаки, суды, виселицы… Ну ничего, найдётся и на них управа!
Гимназист Матвей схватил руку студента и горячо затряс.
— Я с тобой, Аристарх! Надеюсь, и мы сможем внести вклад в святое дело! А ты, Степан? Ты-то с нами?
Реалист-старообрядец замялся.
— Ну… если вы оба, то и я, наверное, тоже. В конце концов, надо же наказать этого мерзавца Скрынникова… Нет такого божеского закона, чтобы человека доводить до того, чтобы он себе в висок из револьвера стрелял. Оно похуже убийства будет — этот господин, выходит, толкнул Серёжу на то, чтобы душу свою загубить, ведь самоубийство смертный грех, который теперь никак не отмолить!
— Нам не понадобятся револьверы! — Матвей, опасливо оглянулся и перешёл на шепот. — Помните, я рассказывал о гремучем студне? Так вот, для этого мне нужно…
Спутники гимназиста замедлили шаг, стараясь не упустить ни слова.
Москва.
Воронцовская улица.
Тот же день.
Улица не относилась к числу престижных. Да что там, даже приличной её не у всякого повернулся бы язык назвать — недаром, москвичи позажиточнее старались лишний раз здесь не показываться. И неудивительно: прямо за Спасской заставой размещалась раньше свалка нечистот, а на самой Воронцовской улице — ассенизационный обоз. Лет пять назад на смену им пришёл канализационно-насосная станция, и смрадные бочки золотарей заменили ломовики. На улице появились промышленные предприятия — аптечная и табачно-гильзовая фабрики, колбасный завод. Но репутация улицы не улучшилась: обитали здесь по большей части, чернорабочие и мастеровые. А рядом, на Малых Каменщиках угрюмо высилась Московская губернская уголовная тюрьма, или попросту, «Таганка».