Фома Гордеев
Шрифт:
Фома закрыл глаза, точно ему в них луч солнца ударил, и, качая головой, громко сказал:
– Верно! Вот - верно -о!
Собеседники пристально посмотрели на него: старик-с тонкой и умной улыбкой, большеглазый -недружелюбно, исподлобья. Это смутило Фому, и он, покраснев, отошел от них, думая о судьбе и недоумевая; зачем ей нужно было приласкать его, подарив ему женщину, и тотчас вырвать из рук у него подарок так просто и обидно? И он понял, что неясное едкое чувство, которое он носил в себе, -обида на судьбу за ее игру с ним. Он был
Фому встретил крестный и на его торопливые, тревожные вопросы, возбужденно поблескивая зеленоватыми глазками, объявил, когда уселся в пролетку рядом с крестником:
– Из ума выжил отец-то твой...
– Пьет?
– Хуже! Совсем с ума сошел...
– Ну? О, господи! говорите...
– Понимаешь: объявилась около него барынька одна...
– Что же она?
– воскликнул Фома, вспомнив свою Палагею, и почему-то почувствовал в сердце радость.
– Пристала она к нему и - сосет...
– Тихонькая?
– Она? Тиха... как пожар... Семьдесят пять тысяч выдула из кармана у него - как пушинку!
– О-о! Кто же это такая?
– Сонька Медынская, архитекторова жена...
– Ба -атюшки! Неужто она... Разве отец, - неужто ее в полюбовницы взял?
– тихо и изумленно спросил Фома.
Крестный отшатнулся от него и, смешно вытаращив глаза, испуганно заговорил:
– Да ты, брат, тоже спятил! Ей-богу, спятил! Опомнись! В шестьдесят три года любовниц заводить... да еще в такую цену! Что ты? Ну, я это Игнату расскажу!
И Маякин рассыпал в воздухе дребезжащий, торопливый смех, причем его козлиная бородка неприглядно задрожала. Не скоро Фома добился от него толка; против обыкновения старик был беспокоен, возбужден, его речь, всегда плавная, рвалась, он рассказывал, ругаясь и отплевываясь, и Фома едва разобрал, в чем дело. Оказалось, что Софья Павловна Медынская, жена богача-архитектора, известная всему городу своей неутомимостью по части устройства разных благотворительных затей, - уговорила Игната пожертвовать семьдесят пять тысяч на ночлежный дом и народную библиотеку с читальней. Игнат дал деньги, и уже газеты расхвалили его за щедрость. Фома не раз видел эту женщину на улицах; она была маленькая, он знал, что ее считают одной из красивейших в городе. О ней говорили дурно.
– Только-то?!
– воскликнул он, выслушав рассказ крестного.
– А я думалбог весть что...
– Ты? Ты думал?
– вдруг рассердился Маякин. Ничего ты не думал - молокосос ты!
– Да что вы ругаетесь?
– удивился Фома.
– Ты скажи - по-твоему, семьдесят пыть тысяч - большие деньги?
– Большие, - сказал Фома, подумав.- Да ведь у отца много их... чего же вы так уж...
Якова Тарасовича повело всего, он с презрением посмотрел
– Это ты говоришь?
– А кто же?
– Врешь! Это молодая твоя глупость говорит, да! А моя старая глупость миллион раз жизнью испытана, - она тебе говорит: ты еще щенок, рано тебе басом лаять!
Фому и раньше частенько задевал слишком образный язык крестного, - Маякин всегда говорил с ним грубее отца, - но теперь юноша почувствовал себя крепко обиженным и сдержанно, но твердо сказал:
– Вы бы не ругались зря-то, я ведь не маленький...
– Да что ты говоришь?
– насмешливо подняв брови, воскликнул Маякин.
Фому взорвало. Он взглянул в лицо старику и веско отчеканил:
– А вот говорю, что зряшной ругани вашей не хочу больше слышать, довольно!
– Мм... да... та -ак! Извините...
Яков Тарасович прищурил глаза, пожевал губами и, отвернувшись от крестника, с минуту помолчал. Пролетка въехала в узкую улицу, и, увидав издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом двинулся вперед. В то же время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил его:
– Фомка! Скажи -на ком ты зубы себе отточил? а?
– Разве острые стали?
– спросил Фома, обрадованный таким обращением крестного.
– Ничего... Это хорошо, брат... это оч -чень хорошо! .Боялись мы с отцом -мямля ты будешь!.. Ну, а водку пить выучился?
– Пил...
– Скоренько!.. Помногу, что ли?
– Зачем помногу-то...
– А вкусна?
– Не очень...
– Тэк... Ничего, всё это не худо... Только вот больно ты открыт, - во всех грехах и всякому попу готов каяться... Ты сообрази насчет этого - не всегда, брат, это нужно... иной раз смолчишь - и людям угодишь, и греха не сотворишь. Н -да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот и приехали... Смотри отец-то не знает, что ты прибыл... дома ли еще?
Он был дома: в открытые окна из комнат на улицу несся его громкий, немного сиплый хохот. Шум пролетки, подъехавшей к дому, заставил Игната выглянуть в окно, и при виде сына он радостно крикнул:
– А-а! Явился...
Через минуту он, прижав Фому одной рукой ко груди, ладонью другой уперся ему в лоб, отгибая голову сына назад, смотрел в лицо ему сияющими глазами и довольно говорил:
– Загорел... поздоровел... молодец! Барыня! Хорош у меня сын?
– Недурен, - раздался ласковый, серебристый голос.
Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углу комнаты, облокотясь на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами; на бледном лице ее резко выделялись темные глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Сзади кресла стоял большой филодендрон, - крупные, узорчатые листья висели в воздухе над ее золотистой головкой.
– Доброго здоровья, Софья Павловна, - умильно говорил Маякин, подходя к ней с протянутой рукой.
– Что, всё контрибуции собираете с нас, бедных?