Формула одиночества
Шрифт:
– Наши отечественные?
– И не только, – снова вздохнула Марина. – Но для меня они ценны прежде всего как память о моих предках. Ведь с каждой картиной, с каждой вещью связана какая-нибудь история. О каждой романы писать можно.
– И какая история связана с вашей прабабушкой? – Глаза Ивана оживленно блеснули. – Той самой, чей портрет мы так долго рассматривали.
– Ванюша, – умоляюще сложила ладони Марина, – отпустите меня, ради Христа. Я сама мало что знаю. Мне еще с Ольгой Борисовной нужно поговорить. А вы не представляете, какая это утомительная процедура!
– Простите. –
– Боюсь, что вечером я буду занята. Послезавтра похороны папы, и мне хотелось бы провести ночь у его гроба. Знаете, близкие уходят внезапно, а ты спохватываешься, но уже поздно... Что-то недосказал, что-то не сделал... – Марина махнула рукой и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
– Я понимаю, – тихо сказал Иван, – я вот вообще не успел... Моя мама, хотя она и была мне мачехой, но я всегда считал ее своей мамой, погибла, когда я был совсем еще пацаном.
– Прости, я не знала. – Марина заметила, что глаза у журналиста покраснели. – Ладно, так и быть, выпьем вечером чайку, поговорим... – И пожала ему руку. – До встречи, Ванюша.
– До встречи, – эхом отозвался он и направился к машине. Открыв дверцу, снова окликнул ее: – Марина Аркадьевна!
Марина остановилась на верхней ступеньке и молча посмотрела на него.
– Спросите у Ольги Борисовны, на какие средства она выстроила себе квартиру в Москве. – И, не дожидаясь ответной реакции, сел в машину и захлопнул дверцу.
С ошеломленным видом Марина наблюдала, как иномарка рванулась с места, оставив после себя сизое облачко выхлопных газов. На горизонте вновь грудились темные тучи. Воробьи, облепившие кусты давно отцветшей сирени, бранились и перелетали с ветки на ветку. На старой березе сидела ворона и, вытянув шею, хрипло каркала... По больничному двору пробежала пожилая санитарка, что-то выплеснула из кастрюльки в траву и заругалась на облезлую собачонку, которая подвернулась ей под ноги.
Собачонка взвизгнула, залилась пронзительным лаем, вспугнув воробьев. Громко чирикая, они взлетели и той же дружной стайкой переместились на больничный забор. Ворона тоже поднялась на крыло и тяжело полетела в сторону соснового бора, который начинался сразу за больницей.
Марина вздохнула и открыла дверь, над которой висела табличка «Приемный покой».
* * *
Ольга Борисовна против ожидания выглядела вполне сносно. Иными словами, она совсем не походила на изможденную страданиями даму. Напротив, ее глаза оживленно блестели, и она бойко щебетала о чем-то с упитанным мужчиной средних лет в круглых, как у Гарри Поттера, очочках. Мужчина сидел рядом с кроватью, на которой возлежала мачеха. Именно слово «возлежала» пришло в голову Марине, когда она вошла в палату.
Убогую больничную обстановку Ольга Борисовна скрасила, как могла, красивым постельным бельем, дорогим пледом и телевизором на прикроватной тумбочке, которую для удобства перенесли к окну. Вторая тумбочка
Марине захотелось распахнуть окно, но мачеха боялась сквозняков и страшно сердилась, если в доме открывали окна. Сейчас Марине было абсолютно наплевать и на гнев Ольги Борисовны, и на ее чувства. Но все же не следовало начинать разговор со скандала, хотя Марину так и подмывало съязвить и по поводу обстановки в палате, и по поводу внешнего облика мачехи.
При ее появлении Ольга Борисовна села на постели, опершись на огромную пуховую подушку, и, протянув повелительно руку, приняла от своего собеседника красивую ажурную шаль, как с содроганием отметила Марина, тоже из семейных раритетов. Когда-то эту шаль привез в подарок своей супруге прапрадед Марины, возвратившийся из дальних странствий по Индии. Она задохнулась от возмущения, но все же нашла в себе силы и промолчала...
Ольга Борисовна накинула шаль на пышные плечи. С того времени, как они виделись в последний раз, мачеха заметно располнела, и хотя лицо ее слегка отяжелело, все же она была по-прежнему очень хороша собой.
– Мариночка! – сладко пропела она, а голубые, искусно подведенные глаза, словно по заказу, наполнились слезами. – Как хорошо, что ты вовремя подоспела. А то я в отчаянии! – Она сделала попытку заломить полные руки, но рукав роскошного черного с золотыми драконами кимоно задрался чуть выше положенного, явив взору большое родимое пятно – когда-то единственный изъян на теле мачехе. И она поспешно опустила руки.
– Все бросили меня, – деловито пожаловалась она и промокнула кончики глаз крошечным белоснежным платком. – А эти милиционеры и прокуратура... Вандалы, неумехи, слоны в посудной лавке... – Она с досадой махнула рукой. – Им наши слезы... – И пристально посмотрела на падчерицу. – Тебя уже допросили?
– Допросили, – ответила Марина и перевела взгляд на типа в очочках. Все это время он сидел молча и, Марина могла дать голову на отсечение, посматривал на нее с опаской.
Мачеха заметила ее взгляд и непривычно засуетилась. При этом взгляд самой Ольги Борисовны принял угодливое выражение, и улыбнулась она тоже заискивающе, чего в былые времена за ней не замечалось.
– Мариночка, – снова пропела она, – ты неважно выглядишь! – И замахала руками. – Господи, что я говорю? Как можно выглядеть, когда такое горе!
– Я хотела бы поговорить с вами без свидетелей, – процедила Марина сквозь зубы и многозначительно посмотрела на типа в очках. Но он даже не шевельнулся, лишь в свою очередь уставился на Ольгу Борисовну.
– Но, Мариночка, это же... – растерянно произнесла мачеха, и ее глаза забегали. – Ты не помнишь разве? Руслан... Руслан Яковлевич Молодцов... Неужели ты забыла?