Формула памяти
Шрифт:
Малахов опять сделал паузу. Теперь ребята смотрели на него не сводя глаз. И тот пацаненок, за последней партой, весь подался вперед, даже рот приоткрыл — так слушает.
— И что же оказалось? — продолжал Малахов. — Оказалось, что действительно летел наш пассажирский самолет, но вслед за ним летел еще один — чужой! И он, этот чужой самолет, так хитро рассчитал, так пристроился, летел на таком расстоянии от нашего, чтобы от двух самолетов на экране получилась одна отметка — одна точка. Вот какой хитрый, какой коварный был у него расчет! Когда поднялись наши истребители, он, конечно, быстренько кинулся наутек.
— Понятно! Понятно!
— Расскажите еще что-нибудь!
— Расскажи-и-ите!
— Теперь они вас не отпустят, — смеясь, сказала учительница.
— Давайте, ребята, так договоримся, — сказал Малахов. — Вы спрашивайте, а я буду отвечать на ваши вопросы. Ладно?
Сначала, в те первые минуты встречи, когда он смешался, когда им овладела растерянность, ребята, сидевшие перед ним за партами, показались почти неразличимыми между собой, одинаковыми. Теперь же он уже различал их лица, такие непохожие друг на друга, — за каждым угадывался свой характер. Они еще не умели, да и не считали нужным скрывать свои чувства — и восхищение, и любопытство, и капризная нетерпеливость, и застенчивость, и решительность, и робость — все проступало на их лицах. Вон веснушчатая девчушка со второй парты смущенно взглядывает на него из-под пушистых ресниц и тут же торопливо опускает глаза — видно, хочет спросить о чем-то и никак не наберется смелости; а вон мальчишка возле окна так и подпрыгивает от нетерпения и тянет изо всех сил руку, да еще подталкивает сам себя под локоть другой рукой — меня заметьте, меня!
Одно мальчишеское лицо показалось ему знакомым, словно где-то он уже видел его раньше. Хотя где же он мог видеть его? И Малахов так бы и решил, что, конечно, ошибся, спутал с кем-то, если бы учительница вдруг не назвала фамилию мальчишки: «Кудрин, а ты что хочешь спросить?» Так вот оно что! Вот почему это лицо казалось ему знакомым — та же плавная округлость черт, только печать благодушия еще не успела лечь на лицо мальчишки, оно еще было живым, подвижным, светилось наивным лукавством. Лишь теперь Малахов вспомнил: Мила как-то упоминала, что познакомилась с Кудриным-старшим на родительском собрании.
— А правда — самолет танк поднять может?
— А как радиолокатор в темноте видит?
— А сколько вам лет?
— А почему вы стали военным?
— А у вас ордена есть?
— А тройки у вас были?
Они тянули руки, перебивали друг друга, кто-то в ажиотаже уже жужжал, изображая самолет, в этом их напоре сквозила такая непосредственная, такая заразительная жизнерадостность, что она не могла не захватить и не растрогать Малахова. Или просто отвык он от общения с детьми?
— А вы опять назад, на Север, поедете?
Все время он отвечал на вопросы коротко и стремительно, не давая ребятам слишком расшуметься, как будто в пинг-понг играл: вопрос — ответ, вопрос — ответ. А тут вдруг споткнулся, замолчал на какое-то мгновение. До сих пор он словно не замечал Витальку, захваченный общим ребячьим
— А вы опять назад, на Север, поедете?
Малахов не успел ответить на этот вопрос — учительница, будто угадывая его замешательство, сказала:
— Конечно. А то кто же вас защищать будет?
Она произнесла эти слова весело, полушутя-полусерьезно, и Малахов с благодарностью взглянул на нее.
И верно — кто же?
Он подумал об этом тоже шутливо, с веселым мальчишеским озорством, но было за этой шуткой, за этим отзвуком, который возник в его душе, что-то очень серьезное и важное для него. Как будто эта молоденькая учительница вдруг угадала те сомнения, что тревожили его последние дни, и вот так, легко и просто, шутя, ответила на них. Словно те слова, которые не раз слышал Малахов, и которые не раз говорил своим солдатам: «Запомните, мы охраняем покой нашей Родины», и которые, возможно, от частого их повторения казались абстрактными, отвлеченными, сейчас, когда он стоял перед этими ребятишками, внезапно обрели свой изначальный живой смысл.
…Из школы Малахов возвращался вместе с Виталькой. Виталька щебетал без умолку, точно торопясь наговориться с отцом перед предстоящим расставанием. Он торопливо рассказывал о своих одноклассниках, как бы спеша воспользоваться тем, что отец еще помнил их, — и того рыжего, в углу у окна — «он у нас самый сильный, знаешь?» — и ту девчонку с косицами на первой парте — «она вредина, хуже не бывает», затем снова принимался расспрашивать о солдатах, о далеком поселке, который сохранился у него в памяти…
И Малахов, то ли под впечатлением от встречи с ребятами, от собственного рассказа о Севере, то ли оттого, что уже приближался конец отпуска, тоже потянулся мыслями к своей роте. Как-то они там? Все ли в порядке? Его уже влекло туда, в свой крошечный городок, к сопкам, к людям, которые были ему близки и понятны. И он ощущал облегчение оттого, что не надо больше просить Твердохлебова ни о каком переводе. Пусть переводят, повышают, когда настанет пора, когда будет в том необходимость, а пока он останется со своей ротой. Как будто он освободился вдруг от чего-то, что тяготило его.
«Нельзя изменять самому себе — вот что главное», — думал он. А Мила этого не понимает. Она изменила себе, когда приехала сюда, к отцу, она совершила это маленькое предательство и легко оправдала себя, и теперь хотела, чтобы он сделал то же самое…
— Папа, возьми меня с собой… — вдруг сказал Виталька.
— Ну что ты, Виталька, — растерявшись от неожиданности, отозвался Малахов. — А мама? Разве тебе не жалко было бы маму?
— Жалко. Только я все-таки хотел бы поехать с тобой…
Он поднял глаза на отца, и странное выражение — мольбу и упорство — уловил в них Малахов. Потом он не раз вспоминал этот взгляд.
— Мама у нас строгая, разве она тебя отпустит? — все еще не оправившись от растерянности, и оттого, наверно, стараясь обратить этот разговор в шутку, и сам стыдясь затеянной им игры, сказал Малахов. — Ты учишься в хорошей школе, и климат для тебя здесь более подходящий… Тебе же здесь лучше…
— Да, конечно, ты прав, — серьезно, совсем по-взрослому ответил Виталька.