Формула всего
Шрифт:
– Ты ее вылечил? – спросил Какаранджес.
– Да.
– Отлично. А как ты это сделал?
– Я на нее посикал.
– Что?!
– Обработал ранку.
– Ты ее обжег, старый олух! Она хоть выжила?
– Естественно. Она уползла быстрей, чем горит бумага.
– Дэвлалэ! [11] Чтоб я выпил кровь своего отца! Черные дни наступают для нас. Надо же так издеваться над бедной змеею в преддверье свадьбы! Видно, невесты уж нет в живых, и целовать нашему доброму Драго не ее розовые губки, а могильные плиты! Обнимать не жену, а земельный холмик! О-о-о! – надрывался Какаранджес, а Буртя, поддавшись воздействию страшных слов, заливал слезами свою рубашонку. В груди у него что-то драматически хлюпало, и дело непременно закончилось бы истерикой, если бы Муша вовремя не прикрикнул на увлекшегося кликушу:
11
«Дэвлалэ!» – «Господи!», «Боже мой!» (употребляется как восклицание или обращение). То же самое: «Дэвла!» В остальных контекстах Бог по-цыгански – Дэвэл или Дел (в зависимости от диалекта).
– Цыц!
– Забодай меня бык, если я хоть что-то преувеличил!
Муша показал Какаранджесу кнут, но тот знал, что его все равно не огреют, и продолжал гнуть свою линию.
Тогда Муша прибегнул к последнему и единственно верному средству.
– Ехали цыгане… – начал он знакомую присказку, смешав в одну интонацию угрозу и сарказм.
Какаранджес замотал головой:
– Я не играю!
Муша смотрел на него насмешливо:
– Кошку потеряли…
– Я же сказал – я не играю!
– Кошка сдохла…
– Ну вот. Буртя, нам опять затыкают рот.
– Хвост ее облез!
– У-у! – Какаранджес обреченно уронил лоб в ладонь.
– Кто промолвит слово, тот ее и съест, – закончил Муша, стегнул Рыжего, и урдэн тронулся в дорогу.
Не прошло и получаса, как старик Христофоров почувствовал гнетущее беспокойство – он не узнавал местности: «Куда же нас занесло?» Очевидно, пока он спал, лошади на развилке выбрали незнакомую дорогу. Этот окольный путь, насколько Муша знал о нем по рассказам, вел туда же, куда и первый – на стоянку табора Кирилешти, но в последнее время никто им не пользовался. Старик забыл, по какой причине.
– Туда-сюда, – Муша вытер ладонью лоб и передал вожжи Бурте. – А ну-ка ты!
Мальчишка управлял упряжкой безо всякого труда, понукал настойчиво, но мягко.
– Ай, пошли, родимые! – приговаривал Буртя. – Пойдем да не разойдемся!
«Мои слова!» – с одобрением думал Муша, но когда Буртя начал разгонять лошадей под горку, остановил мальца:
– Куда заспешил? Волков, что ль, увидел?
День клонился к вечеру. Степь стала рыжей, как будто лиса. Урдэн Христофоровых въехал в закат. Пора было останавливаться с ночлегом. Лошади встали, но Драго, покоясь на высокой, набитой гусиным пухом перине, не заметил остановки. Он, хоть и ехал вместе со всеми, мысленно был далеко от всех. Как, наверное, и всякий жених накануне помолвки. Суеверная трепотня коротышки его не пугала и не тревожила. Драго знал себе цену, а главное – знал, чем ее подтвердить. Он уже играл одну свадьбу, но тогда все вышло как нельзя хуже. Лишний раз вспоминать о том не хотелось, хотя он был не виноват… Так получилось. В итоге семь последних лет Драго прожил вдовцом и печали не ведал, но подошло то время, когда люди начинают смотреть на холостяков подозрительно. Особенно в таборе, где детей женят рано – лет в тринадцать-пятнадцать. А Драго уже было чуть больше двадцати. Все его друзья давно обзавелись собственными семьями. Дед тоже капал: «Женись, женись». «Видно, пора», – однажды утром принял решение Драго Христофоров и снова выбрал самую красивую девушку из тех, что попались ему на глаза. Он и сейчас помнил, как она прошла мимо него на рынке, а кто-то из родни позвал ее: «Воржа». Так Драго узнал, как зовут его невесту. После покупки Серко ничто не мешало ему свататься к ней с большой долей уверенности в счастливом исходе. Он не раз уже все продумал. Им руководила не мальчишеская страсть, побуждающая к совершенью безумных чудачеств и нелепых ошибок, а вполне себе зрелое рассужденье о том, что от этой свадьбы всем будет лучше. Что до любви, больше всех других слов, сказанных по этому лукавому поводу, Драго чаще всего припоминал завет покойницы-бабки:
– Из двух один всегда любит больше, а другой меньше, и тот, кто любит меньше, – тому проще.
Глава четвертая
Дэ лакирэ псикэ чириклитка крылы трэнскирнэпэ [12] .
Когда в детстве мне случалось плакать, бабушка говорила: «Чтобы была радуга, нужно мно-ого дождя», – такими бабушка видела доли радости и горя в жизни. Месяц назад мне исполнилось пятнадцать лет, и из своей жизни я могу вспомнить только радуги. Не значит ли это, что впереди на мою участь остались одни дожди?
12
В ее плечах птичьи крылья дрожат.
Месяц назад мы были еще в южных губерниях, а за зиму обошли весь край, и везде нам сопутствовала удача. Табор наш называется Кирилешти, потому что его основал Кирилл. Он определил, как надо жить, водил других за собой и многому их научил. Должно думать, он был знатный цыган, раз его так слушали, и он сам основал целый род.
Мы не устраиваем представлений на дорогах и не зарабатываем музыкой, мы не бродячие артисты, как лаутары, не барышничаем лошадьми и не варим известку. Мы обходим края и земли и выполняем для гажей те работы, которые они ленятся или не умеют делать. Другие цыгане называют нас «кастрюльщиками», потому что мужчины в нашем таборе работают по металлу – изготавливают утварь, лудят котлы.
Отец мой – кузнец, братья, кто постарше, уже работают у него на подхвате, перенимают ремесло. Возле нашего шатра на пне стоит наковальня, на ней куют подковы коням, отклепывают косы, серпы, тяпки – все, что окрестный люд попросит. Мама моя гадает на рынке, а не гадает, так плетет корзины на продажу. А я готовлю, шью, стираю, поддерживаю огонь да собираю дрова – тут мне Сухарик и Перчик помогают.
Недавно была Пасха, и в таборе по этому случаю устроили разгуляй. Вот мы повеселились! Одной только браги восемь бочонков выпили. Пасха-то самый любимый цыганский праздник. Еще бы! Зиму мы отзимовали, никто не умер, у Дятла с Сорокой мальчик родился – почему не праздновать! День тогда выдался солнечный, будто летний, а отец подарил мне вдруг на праздник ожерелье из кралей [13] . Я растерялась, благодарила его и не знала, что сделать в ответ, а он попросил: «Спой нам, Воржа!» Только какая же это благодарность? Петь для меня радость, отец знает это. Я пела, а он ненаглядно смотрел на меня, будто уезжаю я надолго далеко. А куда я денусь?
13
Крали – кораллы.
Со всех сторон меня нахваливали хмельными голосами:
– Ах, Боже, какая дочь у Ишвана! Лицо у нее, как огонь, пылает!
– В три ряда крали на шее висят! Герцогиня, братец!
14
С того времени я вашей стану / Когда ведро воды принесу / Когда вы за меня заплатите / Ваша я, ваша / Ваша молодая невестка.
– Все у ней ладно! Идет – походка барская. Плясать начнет – ножки как часики. Поет так, что слезу во рту чувствуешь! Что за Воржа – нет такой в целом свете!
– И не говори. Какое счастье, братец, будет ее мужу!
И вот вчера утром я шила рубашку, когда в шатер вошел отец. Он положил на стол рулон материи, взволнованно прошелся взад-вперед, остановился передо мной и говорит:
– Воржа, помнишь, когда ты была маленькой, ты попросила меня не отдавать тебя замуж, пока тебе не исполнится пятнадцать?
Конечно, я помнила.
– Ты такая красивая… Я не говорил, но тебя уже несколько раз хотели сватать, а отказывать – обиду делать, сама знаешь. Ты молчишь. Ты понимаешь, к чему я веду?
– Понимаю.
Отец присел рядом и обнял меня за плечи.
– Дочка, цыганы сказали, что приедут в сваты. Богатые, лошадями живут.
– Отец, что за цыганы-то?
– Христофоровы. Родственники Рябчику нашему.
– Ты их видел?
– Видел. На рынке.
– И о чем вы сговорились?