Формула яда
Шрифт:
— Кто тебя повязал, хлопче? — спросил он, остановившись над лежащим.
— Кто, кто! — раздраженно ответил Щирба, силясь сам освободиться от веревок.— Будто сами не знаете кто! Большевики повязали!.. Да развяжите скорее, холера ясна, хоть кровь сотру.
Когда его развязали, он прижал платок к пораненной щеке и, тяжело дыша, посмотрел на Каблака — никто бы не мог заподозрить в этом парне сообщника тех, кто несколько минут назад скрылся под землей.
— Пойдем с нами, хлопче, раз такое дело,— милостиво сказал Каблак.—
В это время Голуб уже действовал во дворе «Гастронома» на углу улиц Килинского и бывшей Легионов. Снаружи магазин штурмовала шумовина (накипь) Львова. Проникая к прилавкам через разбитые стеклянные витрины, отребье города наполняло мешки окороками, пачками крокета, банками с вареньем и кругами колбасы салями.
Мародерам было невдомек, что в глубине двора, за закрытой изнутри на тяжелый висячий замок дверью, в подсобных складах хранятся еще в большем количестве такие же продукты. Но это хорошо знал открывший ломом подсобку Голуб. Подбежал к первому ящику с консервами.
— Не повезло — крабы! Уж лучше бы бычки в томате!
— Ничего, и они пригодятся.— Садаклий, подхватив ящик, вспомнил мельком предвоенные рекламы: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы».
Напрягаясь под тяжестью ящика, он подумал: «Ну до чего же золотой старик! Разве сумел бы кто иной так быстро разобраться в этом подземном львовском лабиринте?»
— А тут прованское масло! — крикнул Садаклию Голуб.— Брать прованское масло?
— Обязательно! Все берите! Решительно все! — ответил Садаклий, опуская ящик с крабами в пасть люка.— Где мы только все это разместим?
— Не журиться, куме,— успокоил Голуб.— Старый щур каналовый Голуб знает там такие закутки, куда ни одна холера не заходила. Подсобите!
И новый ящик со шпротами опустился в подземное чрево Львова...
Спасаясь от преследования, Журженко в больничной пижаме и дошедший с боями до Львова Зубарь, вытащивший капитана из госпиталя, забежали в Кляшторную улицу. Они надеялись пробраться этой улицей к Княжьей горе, называемой иначе Высоким замком, перемахнуть через густо заросшие деревьями и кустарником взгорья, а там — предместье Знесенье, дальше уже поля да перелески — на Красне, Островчик Пильный и на восток.
Таков был их план. Однако у Кляшторной, или Монастырской, улицы была особенность: на всем своем протяжении, окаймленная с обеих сторон высокими и глухими монастырскими стенами из кирпича древней кладки, она не имела ни одного входа, ни одной подворотни.
Вот этого-то и не знали ни Журженко, ни Зубарь. Они уже чувствовали себя почти в безопасности, когда внезапно на склонах Высокого замка послышался пересвист украинских полицаев. Журженко и Зубарь метнулись было обратно, к Губернаторским валам, как вдруг увидели впереди черные рогатые «мазепинки».
—
— А ты? — впервые переходя на «ты», шепнул Журженко.
— Отобьюсь.— Зубарь повел автоматом.— Давайте!
Из последних сил Журженко подпрыгнул на здоровой ноге, и, когда рука его ухватилась за кирпичную поверхность стены, Зубарь, изловчившись, подтолкнул слабеющего капитана. Журженко перевалился через стену и грузно, плашмя упал в кусты крыжовника.
Полицаи были уже совсем близко. Зубарь попробовал было отстреливаться, но Каблак навалился на старшего лейтенанта всем своим крепким телом.
— Попался, вражий сыну! — прохрипел он, впиваясь в горло Зубаря волосатыми пальцами. Другие полицаи скрутили его руки и связали их поясами.
Как и обычно под утро, монахини ордена василианок, и среди них Иванна, стояли коленопреклоненные на холодном полу внутренней церкви.
Обращаясь к святой Терезе, монахини читали молитву:
— Любвеобильная и сострадательная святая, приди на помощь нашим братьям, страждущим под гнетом долгого и жестокого противохристианского гонения...
Игуменья почти машинально, не вдумываясь в смысл произносимых слов, повторяла — в который раз — эту направленную против советского строя молитву, а мозг ее сверлила одна мысль: «Когда же? Когда?»
С улицы вбежала раскрасневшаяся сестра Моника и, припав йа колени рядом с игуменьей, шепнула:
— Все! На площади наши!
Игуменья Вера встала, отряхнула подол сутаны и властно скомандовала:
— Дочери мои! Царству антихриста пришел конец. Все во двор! Встречать! Домолимся позже! Иванна, принеси из дальней сторожки в саду хлеб, соль и рушник.
Возвращаясь из сторожки по тропинке, вьющейся между кустами крыжовника, с подносом, застланным вышитым полотенцем, на котором возвышался испеченный еще накануне каравай хлеба и соль в солонке из червленого серебра, Иванна услышала стон.
Осторожно раздвинув кусты, она увидела лежащего на траве человека в полосатой пижаме. Из ноги его сочилась кровь. Лица лежащего Иванна не успела рассмотреть — раненый уткнулся в густую траву.
Подавая дрожащими руками игуменье поднос с хлебом, Иванна шепнула:
— В саду раненый стонет. Может, помощь ему нужна?
— После! — бросила игуменья и, услышав гул мотоциклов, подала знак.
Взбежавшая на колокольню сестра Моника натянула веревки, и разномастные колокола и колокольчики, подчиняясь жестким веревкам, заиграли.
Под этот мелодичный перезвон первые немецкие мотоциклы въехали на монастырский двор.
Снимая на ходу замшевые перчатки, сопровождаемый младшими офицерами и Эрихом Энгелем, штурм-банфюрер СС Альфред Дитц подошел к игуменье Вере Слободян и, отсалютовав, поцеловал ее дородную руку.