Формула яда
Шрифт:
«В эти горькие минуты,— было записано в тетради отца Теодозия,— я так верил митрополиту. Мог ли я предполагать, во что обернется дальше его кротость и ласка?»
Полицейский в черном мундире изо всех сил заколотил ломиком по стальному рельсу, подвешенному у караульного помещения — вахи —лагеря сталага 328 на горе Вроновских, близ львовского почтамта.
Назойливые и властные звуки гонга проникали в подвалы багровых кирпичных бастионов, разносились над загородками-клетушками из колючей
Под эти звуки из подвалов и проволочных загородок стали появляться советские военнопленные. Истощенные, заросшие, подталкиваемые охраной, они шли, поддерживая раненых. Об участи, которая ждала их здесь, за колючей проволокой львовской Цитадели, красноречиво говорили надписи, сделанные белой краской огромными буквами на полукруглых стенах кирпичных бастионов:
«Запрещено есть, разрезывать трупов воен. пленных и отделять таковых частей. Неповиновение— смерть!
Комендант сталага 328 Оберст Охерналь»
Дюжие полицаи подгоняли отстающих ударами палок и громкими окриками: «Шнель! Шнель!»
Опухшие от голода, оборванные люди прилагали все усилия, чтобы дотянуться до главной линии колючей проволоки, отделяющей их от лагерной линейки. Уцепиться за нее грязными пальцами, ждать. Чего? А ведь, может быть, после очередной «селекции» — отбора — их повезут отсюда на расстрел...
Или удары гонга призывают для пересчета?
А может,— это самое желанное,— их поведут на работу?
Пока они будут тащиться туда, на шоссе к Олеську, окруженные охранниками-вахманами и овчарками, чтобы ремонтировать дорогу, кто-нибудь из прохожих нет-нет да и забросит кусок хлеба или одну-две картофелины в середину колонны. Да и там, под палящим солнцем, когда они дрожащими, ослабевшими руками станут ремонтировать стратегическое шоссе, укладывая на подушку дороги тяжелые каменюки, иные смельчаки из сердобольных жителей, подползая огородами, будут подбрасывать им початки вареной кукурузы, буханки домашнего черного хлеба, а иной раз — и это будет великим счастьем — швырнут шмат ржавого, посыпанного солью запорожского сала. Голод мучил военнопленных. В Цитадели уже давно были съедены вся лебеда и крапива. Даже кора на молодых и без того чахлых липах и ясенях обгрызена начисто в рост человека. Крысы и кошки боятся забегать на гору Вроровских, чтобы не стать случайно добычей пленных. Недаром же какой-то вахман-немец, ужаснувшийся тому, что ему довелось увидеть в сталаге 328, выцарапал гвоздем у внутреннего входа в лагерь в камне стены хорошо заметную надпись готической, немецкой вязью: «Отсюда один путь — в могилу».
И повсюду проволока! Тонны проволоки сплошными рядами переплели дреколья — привезенные специально из Германии железные скрюченные палки.
Вызванные на лагерный плац военнопленные увидели сквозь переплеты колючей проволоки и через круглые шары спиралей Бруно (особый вид проволочных заграждений), как вахманы пропустили в распахнутые ворота Цитадели делегацию украинского «допомогового комитета». Ее послал на помощь страждущим сам митрополит Шептицкий.
Дамы-патронессы, жены и вдовы львовских адвокатов, судебных советников, бывших послов польского сейма и еще
В черных платьях, отороченных кружевами, в старомодных мантильях, вытащенных из пропахших нафталином сундуков, с четками в руках и крестиками на груди, они мелкими шажками с опаской приближались к лагерному плацу.
Среди светских благотворительниц на вершину горы Вроновских поднимались и василианки — игуменья Вера, сестра Моника, Иванна Ставничая и другие монахини. Они несли связки молитвенников, шкатулки с крестиками и нагрудными иконками.
Игуменья Вера, взобравшись на услужливо подставленный ей полицаем деревянный ящик из-под гранат, скорбным голосом обратилась к пленным:
— Дорогие сыночки! Братья Христовы! Не по своей воле многие из вас сражались под знаменем антихриста в безбожной Красной Армии, а сейчас попали в большую беду. По милостивому соизволению немецких властей мы пришли к вам на помощь. Подпишите декларацию о своем полном разрыве с большевизмом, попросите помилования у фюрера великой Германии Адольфа Гитлера! И мы похлопочем о вашем скорейшем освобождении и окажем силами нашего благотворительного комитета посильную помощь каждому декларанту независимо от его прошлого. Пусть же учение смиренного господа нашего Иисуса Христа возвратит вас на путь покорности и благоразумия...
— Вопросик, мамаша! — крикнул из-за проволоки заросший военнопленный с зелеными петлицами пограничника.
— Прошу, сын мой! —сказала игуменья, оживившись.
— А вы знаете, как нас кормят? А знает ли ваш Иисус Христос, сколько людей здесь ежедневно умирает от голода? Чи очи ему позастило? — перешел он на украинский язык.
Игуменья смешалась. Никак не ждала она столь резкого и прямого вопроса от истощенного, едва стоящего на ногах человека. Как украинец, пограничник имел возможность при желании выйти отсюда первым, но столько ненависти было во взгляде его запавших глаз, что игуменье сделалось страшно.
Иванна, заметив окровавленный бинт под разорванной рубашкой на груди военнопленного, отвела глаза. Тут же ее взгляд наткнулся на полное зловещего смысла распоряжение полковника Охерналя на стене бастиона.
— Я поэтому и говорю, сыночки,— подавляя растерянность, продолжала игуменья,— что знаю, как вам сейчас тяжело. Но в ваших собственных руках возможность избавиться от вынужденного плена. А чтобы вам легче было очистить от скверны ваши думы, мы раздадим вам нательные крестики и молитвенники... Хочу снова напомнить вам—до меня это говорило вам начальство,— что украинцам будет оказано преимущество при освобождении. Они смогут сразу поступить на вспомогательную службу к победителям либо вернуться к семьям, домой.
— Мамаша, ридненька,— не унимался пограничник, подмигнув стоящему рядом с ним пленному.— Выходит, что у вашего Христа две правды и два милосердия — одно для украинцев, другое для остальных людей?
Мордатый вахман замахнулся палкой и закричал;
— А ну, ты, гнида большевистская, закрой пасть!
Пограничник отшатнулся от проволоки, едва не упав.
Показал на вахмана рукой:
— Ото бачите, хлопци, милосердие боже!
Старший лейтенант Зубарь тем временем шепотом