Форпост. Земля войны
Шрифт:
Местность вокруг действительно заметно поменялась. Равнина степи сменилась множеством невысоких, местами поросших лесом и кустарниками курганов, расположенных как-то странно, правильными рядами. Все чаще стали попадаться растущие поодиночке и небольшими группками дикие плодовые деревья и груды камней, очень похожие на какие-то фантастические руины древнего города.
– Это и есть твоя характерная местность? – Войтенко, не скрывая любопытства, разглядывал окружающий ландшафт.
– Точно, она самая, – кивнул Спиридонов. – Теперь главное – держаться вдоль берега, в аккурат на
– Да, действительно любопытно. Похоже на древние развалины.
– Скорее всего, они и есть. Я, еще когда в прошлый раз здесь был, заинтересовался. Некоторые камни явно имеют следы обработки, а Игошин говорит, такая картина здесь на десятки, если не сотню километров. Здесь бы по-хорошему раскопки провести, в другое время и при других обстоятельствах, конечно, может, чего интересного нашли бы.
– Сейчас не до археологии, – покачал головой капитан. – Может, как-нибудь потом, не мы, так дети наши или внуки займутся. Кстати, о детях, ты еще не планировал обзаводиться?
– Планировать не планировал, – пожал плечами Сергей, – а только Ирка намеки какие-то делала. Это Витек вон у нас гигант, мигом управился.
– И не только он, – улыбнулся пограничник. – Месяца через три папой стану. В прошлой жизни так и не удосужился, пока по заставам мотались, жена не хотела обузой себя обременять, а потом и вовсе развелись. А здесь как-то само собой все получилось. У нас в поселке, почитай, половина женского населения уже в положении ходит. Уж не знаю, что нас сюда забросило, случай или чья-то воля, только мне иногда кажется, что здешняя природа сама торопится побыстрее заселить эту степь людьми, потому что раньше не удосужилась этого сделать.
– Да ты философ, – удивленно взглянул на приятеля Спиридонов, – практически поэт. Ишь как красиво завернул. Хотя, знаешь, меня тоже подобные мысли посещали, и не раз. Поначалу думал: узнать бы, какая сволочь меня сюда забросила, поймал бы, ноги повыдергивал. А сейчас мне даже нравится. Все просто и понятно в жизни стало. Хочешь есть – иди и добудь себе пищу. Нужен дом – возьми и построй, есть у тебя деньги или нет – неважно, главное, чтобы руки были на месте и голова. Встретил врага – убей его, и будет тебе счастье. Нет ни закона гуманного по отношению к преступнику и цинично-безразличного к жертве, ни двуличного общественного мнения. Нет необходимости выполнять приказы подлеца и мерзавца только потому, что он выше тебя по должности, или потому, что он обманом пролез к власти, и подчиняться ему тебе велит закон. Закон один – твоя собственная совесть и твое понимание справедливости. Главное – поступай по совести. Как там, в одной книге, писалось: делай что должен, и будь что будет.
– А еще меня философом обзывал, – усмехнулся Войтенко. – Твое понимание справедливости, говоришь? А у капитана тоже было свое понимание справедливости, и Абдулла, наверное, эту самую справедливость по-своему понимает. Так что тут ты, брат, неправ. Закон должен быть, без него нельзя. Только закон должен быть правильным…
– Отцы-командиры, – оторвал собеседников от высоких материй Шевченко, – дозвольте доложить. Метрах в пятидесяти в море болтается наш ялик, и Казанцев руками машет, уже минут
Сергей посмотрел в указанном направлении и действительно увидел знакомую посудину, усилиями своего немногочисленного экипажа шустро приближающуюся к берегу.
Глава 19
Август, год и двадцать пять дней после переноса
Поселок Старикова производил жалкое впечатление. Полтора десятка настроенных как попало, сплетенных из ивовых прутьев, обмазанных глиной и крытых камышом хижин окружали сложенное из саманного кирпича и отгороженное плетнем здание с большими застекленными окнами.
Вслед за Антоном, раздвигая плечами плотную толпу до крайности возбужденных, вооруженных дубьем и камнями поселенцев, Спиридонов и Шевченко едва протолкнулись на огороженный пятачок господского подворья. В доме раздавался невообразимый шум, гремела бьющаяся посуда, с грохотом падали тяжелые предметы, пронзительно визжала женщина. Со звоном разлетелось разбитое изнутри оконное стекло, вслед за ним, широко распахнувшись, слетела с петель дверь. Первой на улицу выбежала невысокая изящная китаянка, черные длинные волосы ее были растрепаны, на левой щеке алели свежие царапины. Следом за ней несколько мрачных мужиков выволокли и бросили на землю черноволосого смуглого парня лет двадцати с разбитым в кровь лицом и в изорванной в лохмотья одежде.
– А-а-а! – выдохнула толпа, угрожающе придвинувшись к стоящему на коленях и затравленно озирающемуся пленнику.
– Рахматушка! Сволочи, не трогайте его… – Из дома выскочила растрепанная, разъяренная, как фурия, молодая светловолосая женщина. Оттолкнув оказавшегося у нее на пути здоровенного парня так, что тот едва удержался на ногах, она загородила собой перепуганного, избитого эмира.
– Анька, уйди, стерва! – Руководящий погромом плотный бородатый мужик с «калашниковым» на плече и в «лифчике»-разгрузке поверх живописных лохмотьев, ухватил бушующую блондинку, попытался оттянуть ее в сторону и тут же отдернул руку, в которую девушка, стремительно вывернувшись, успела вцепиться зубами. – Убью, дура!
От звонкой оплеухи Анька полетела на землю, тихо поскуливая, подползла к Рахмату и, обняв его, зарыдала.
– Илюха, – окликнул бородача Стариков, – что тут у вас?
– Да вот, – ощерился тот, – хотим эмира кончать, а эта подстилка бандитская под ногами путается. Допрыгается, вместе с ним и порешим.
– Не торопись, порешить его всегда успеете, – кивнул на пленника Спиридонов.
– А ты кто такой, чтобы здесь командовать? – тут же окрысился в ответ Илья.
– Тот, кто будет спасать твою задницу, – спокойно глядя ему в глаза, раздельно отчеканил Сергей.
Бросив быстрый, вопросительный взгляд на Антона и получив в ответ утвердительный кивок, бородач нахмурился и, что-то недовольно бурча себе под нос, отошел в сторону.
– Витя, бери этого хмыря и вон в ту крайнюю хижину, – начал распоряжаться старлей.
– Нет, не трогай его, – снова завизжала девица, когда Шевченко протянул руку, чтобы ухватить эмира за шиворот изодранной рубахи.