Форпост
Шрифт:
Разные времена гремели над краем: революционные, бандитские, застойные, времена купания в деньгах и затягивания поясов, но день ото дня община укреплялась, наливалась мощью, традициями, и каждый человек, в ней выпестованный, нес в себе ее каноны и историю, в дальнейших поколениях непременно должную отозваться. Даже – несмотря на любой ужасный перелом в грядущих временах. Может, потому и осталась непоколебимой в веках многострадальная страна, народ которой, вбиваемый в землю по уши, истребляемый миллионами, вновь вырастал из ее неплодородной суровой почвы, как сбритая до корня щетина.
Только он – осколок разрушенной окровавленной империи, смотрел на пришедшее ему на смену поколение, на всех этих молодых, новых… как на грязь, суррогат. В них не виделось ни идей, ни идеалов, они казались куклами из пластмассового мира потребления. И мозги и сердца у них были словно пластиковые, да и мечты - заменить свою плоть пластиком, чтобы жить вечно. Но тут – не получится, устои Творца им не переплюнуть. Дальше высокотехнологичных протезов дело не пойдет. Краток земной человек и слаб. А вот та вечность, что в нем – живет по законам, никаким его разумениям неподвластным. И ни герцами, вольтами и амперами душу не измеришь, другими величинами она исчисляется. А до Бога добираться надо не соревнованием с ним, а молитвой. И не в космос пустой устремляться летать, а с хозяйством своим подножным разбираться. Тратят миллионы, чтобы найти воду на Марсе, а ее на земле не хватает! Что тебе этот мертвый Марс, когда рядом с тобой люди от голода дохнут, и глотки друг другу ради выживания режут? Что же это за пагуба извечного противостояния людского, жадности, устремления к хоть каким, но переменам, несмотря на кровь и страдания подобных тебе?.. Устремления постоянного, бесовского!
Однажды Федор сказал ему:
– Революции вершатся в больших городах. Смуты и искушения тоже идут оттуда. Окраины не остаются в стороне, сотрясаясь сообразно эпицентрам всякого рода волнений и новаций. Но кто выстаивает на них? Форпосты: монастыри и деревни окрест. Не поддаются изломам лихолетий лишь сплоченные, радостями и горестями друг друга проникнувшиеся, одной верой пробавляющиеся.
– И ты меня причисляешь к ним, к себе?..
– Ты у нас в долгосрочной командировке, - усмехнулся Федор. – Да хранит тебя в ней Господь…
– Он всех нас хранит. Только срок хранения у каждого разный. И я из этой командировки не вернусь никогда…
– Вернешься. Обещаю. А коли что – все рядом ляжем: ты, Кирьян и я… И, в церкви, тобою отчасти отстроенной, будет тебе отходная. Тут уж ни о чем преждевременно не заботься, мы о тебе помним. Каждый день.
Успокоился Арсений после этого разговора. Одно удручало: бросить бы всю погань дел, отойти от них, да и поселиться к Федору по соседству. Огород там, жена… Книжки читать… Ну да! Так и отпустит его масть воровская, с ней шутки шутить – грустно станет… А врагов у Федора с Кирьяном никогда не убавлялось. Вот и сейчас – дагестанец ушлый, Агабек. Всех окрутил, всем полезен. Все расклады уяснил. Ордой встал на границе общины. И как его урезонишь? Ворам от него – польза, начальству – обильная мзда, а шпана и менты в очередь выстраиваются, чтобы в его пристяжь попасть, жирными крохами усладиться...
Ни одного просчета, ни единой ошибки не допускает. А с ним, с Арсением – уважительно, как с заслуженным пенсионером, милостиво на работе оставленным, однако, давая понять: жри от пуза, не скромничай, но деньки твои сочтены, все праздничное прожито, а потому не лезь в квашню нашу, дед, не попадай под замес, а то мы его хладнокровно устроим…
Повис очередной меч над общиной – кривой, острый. И отразить его – пустое. Лезвие надо перерубить. У самой рукояти. Но – как? Только затейся, сам без головы останешься. Донесут тотчас же. И свои дружки тут же скурвятся. Корм им идет с руки дагестанца обильный, щедрый. А они ради того и живут, ради корма. По-другому тут надо. И снова - как? Да и воры общиной куда как недовольны! Ни денег с нее, ни пользы. А земель на целое государство. А вокруг что? Оккупированные территории, где все подвластно: станицы, городишки, села… Всюду лишь флер закона, но тайная власть криминала: купленная администрация, полиция, прокуроры, контролирующая бизнес и расхищения бюджета братва…
Устоять при таком раскладе - стать главенствующей силой. Подавив этих крыс оружием и кровью, иным – никак. Никакой демократии и соплей: только мощь и диктат. Этим всегда на Руси порядок определялся. Этим и Чечню укротили, хотя и дань платим метастазу Орды, чтоб лоск благоденствия и покорности соблюден был. А ведь какая строптивая и неистребимая сила власти подчинилась! Иной вопрос: до какой поры?
Но тут-то банда пока лишь на земельные отводы и на деньги зарится, а на не государственность. Неужто с ней не справиться?
Идя к машине, он обернулся на храм. И – защемило в душе. Густая осенняя синева царила в безмолвном небе, и свежее, словно отмытое золото куполов радостно сияло в нем.
Новодел, и почтения к нему – постольку-поскольку…
Но когда-нибудь храм остепенится под тяжкими пластами времени, поугрюмеет, посереет, как ни бели его, сожмет кирпичи в цементном ознобе пронесшихся сквозь него зим, и какой-нибудь грешник, обернувшись на него лет через триста, стоя на том же месте, вдруг и подумает: а тут, может, в пространстве этом, замирал кто-то из сопричастных к зодчеству, также смотрел на купола, также испрашивал прощения у Бога, определяя меру его воздаяния за свои нынешние греховные помыслы…
Так и будет!
ЮЖНАЯ ПЕРИФЕРИЯ
В столицу южного края он приехал на своем автомобиле, оставив его в частных гаражах под присмотром сторожей в одном из спальных районов. Далее, не утруждая себя особенными поисками транспорта, свинтил номера с парочки машин на ближайшей парковке, а после угнал с нее же подходящий свеженький «форд» - невзрачный, обывательский.
Привинтив к «форду» иные номера, двинулся на стоянку, забрав из собственного автомобиля необходимые принадлежности, и, не теряя времени, тронулся в путь.
Он действовал механически, пользуясь навыками, обретенными в той среде американского криминала, где жил и выживал, где закон был уважаем лишь в той степени, в которой мог настигать и карать, но абсолютно пренебрегаем в своей сути. И – с горечью и очевидностью понял, почему в поведенческих нормах стал, что ни говори, безоглядным преступником, для которого любая статья уголовного кодекса мысленно начиналась с фразы: «Если поймают, то…». Как же так случилось? А вот как: оказавшись в Штатах, он ощутил не только их чужеродность в отношении к России и к себе, как к носителю ее энергетики, но и враждебность одной цивилизации к другой. Враждебность не просто историческую, но и, возможно, – метафизическую. А, будучи пришельцем, временщиком, презирал все окружающие его обывательские ценности, без раздумий совершая преступления, благо, местная компания тому располагала. Сегодняшняя же Россия, отвергнувшая все былые принципы того советского бытия, в котором он вырос, уподобившаяся Штатам во всем худшем, с чем он в них столкнулся, также не воспринималась им как Родина и защищающее его государство. Это была территория очередного пребывания и выживания. Территория бездуховности, коррупции, выхолощенных идеалов и существования во имя существования. И, сравнивая эту страну со своей прошлой и истинной Отчизной – могучим СССР, он не мог относиться к ней, - ущербной, ужатой, изживший весь прошлый имперский дух, - всерьез. А уж тем более – ко всякого рода частностям: к ее законам и укладам… Да и к себе, как к части этой страны, тоже…
На выезде из города его тормознули дорожные блюстители порядка, заставив изрядно пропотеть, но «корочка», сработанная Нюрой, сыграла свою умиротворяющую роль, освободив ее предъявителя от всяческих тягот вторичных документальных и физиономических исследований.
Однако общение с полицией подстегнуло бдительность, притупившуюся от гладкой дороги в чуждые края: вновь отрезвленно ощутилась вся опасность и неопределенность его нынешнего положения.