Фортуна
Шрифт:
Но как ни короток был приступ страха и недобрых предчувствий, который он испытал после посещения директора банка, этот приступ все же оставил свой след, как бы определив направление его мыслей, направление, которого он прежде никогда не знал.
Если он решил стать коммерсантом, нужно быть коммерсантом в полном смысле слова. Не стоило разыгрывать утонченного мужа науки, если уж принято решение якшаться с Кристенсеном и ему подобными. В этом смешении ролей именно и была основная опасность. Нужно принять решение.
И кроме того — что плохого можно было сказать об этом деле? Ведь он-то сам ни в какой мере не сомневался в надежности «Фортуны». А ежели он покупает товар и тут же продает его немножко дороже, так ведь в этом заключается самый принцип торговли, настоящая коммерческая «fair play». [6]
Поэтому он, наконец, сказал спокойным, доброжелательным тоном:
— Я уступлю вам эти пять акций по тысяче пятьдесят крон за каждую; это получится по пять процентов выше номинала.
6
Честная игра (англ.).
— А разве они стоят не выше?
Профессор мгновенно почувствовал, что сделал глупость: он мог запросить гораздо больше. Но все же он ответил:
— Я полагаю, что если выбросить акции «Фортуны» на биржу, то они стояли бы выше, но…
— Спасибо! Я понимаю! Это очень любезно с вашей стороны! — лицо Мортена Крусе почти расплылось в улыбке, когда он полез в карман и вытащил оттуда бумажник.
— Вот это мне нравится! — воскликнул профессор. — За наличный расчет!
И пока он с размеренной медлительностью ставил на каждой акции свою подпись, Мортен, столь же медленно, отсчитал пять тысяч крон крупными купюрами, а наценку — более мелкими. Всего пять тысяч двести пятьдесят крон.
Профессору показалось, что в бумажнике осталась еще некоторая сумма, и, положив деньги под пресс, он развернул одну из акций и сказал:
— Вы вложили часть состояния своей супруги в магазин вашего отца?
— О нет! Отец говорит, что оно слишком велико для этого.
— Могу себе представить! — засмеялся профессор. — У Йоргена Крусе достаточно денег!
— Вы так думаете?
— Конечно! Ваш отец очень богат; но он мог бы удвоить свой капитал…
— Каким это образом?
— Ну, например, вложить деньги в новое предприятие, вместе с умными и толковыми людьми, которые уж несомненно сумеют удвоить годовой доход…
— Вы верите, что такие предприятия существуют, господин профессор?
Мортен обменялся с профессором еще несколькими незначительными фразами, встал, одернул сюртук и стал прощаться.
В тот момент, когда он открыл маленькую дверь, ведущую на винтовую лестницу, наверху раздался резкий, пронзительный крик, потрясший весь дом.
Оба вздрогнули и смущенно переглянулись: им стало неловко при мысли, что разговор, начавшийся в таком набожном тоне, закончился беседой о деньгах и процентах. Особенно пастору было не по себе: он стал что-то лепетать, не зная, как выпутаться из неловкого положения.
Но профессор, как старший и более опытный в жизненных делах человек, сказал значительным тоном:
«Поскольку никто не пришел сверху, будем надеяться, что все идет хорошо. Нам остается только надеяться…»
— Именно так! Именно так! Нужно надеяться и молиться! — произнес пастор и протянул руку; они поглядели при этом друг другу в глаза, и каждый с удовлетворением понял, что прощает своему собеседнику маленькую человеческую слабость.
Как только Крусе ушел, профессор положил пять тысяч крон в большой конверт, запечатал сургучом и своей личной печатью и нажал кнопку звонка:
— Маркуссен! Отдайте курьеру Кристенсена этот конверт!
Затем он взял двести пятьдесят крон, пересчитал их и торжественно положил в свое портмоне. Он улыбался. Да. Он улыбался при мысли об этом осторожном Кристенсене, продавшем свои акции. Вот он, Левдал, за какие-нибудь полчаса заработал двести пятьдесят крон на этих же самых бумагах!
О да! Карстен Левдал сможет потягаться с ними всеми, стоит ему только захотеть!
Спокойно и самодовольно он оглядел свою комнату, начиная с выходивших в сад окон, по которым сбегали струйки дождя, и кончая статуэткой богини счастья, которая с улыбкой, словно чуть-чуть колеблясь, протягивала ему венок.
В тот же момент он услышал торопливые, тревожные шаги на винтовой лестнице. Он поднялся, взволнованный и напряженный. Абрахам вбежал в комнату, бледный от сильного волнения; слезы катились по его щекам, но он не замечал их; он бросился в объятия отца.
— Сын! Папа, все благополучно! Прекрасный, здоровый сын!
— Это счастье, мальчик мой, счастье для всех нас! Слава богу!
Весна была ранняя, но затяжная; по утрам, когда Абрахам шел на фабрику, бывало еще довольно холодно, но воздух был свежий и легкий.
Время для Абрахама было исключительно счастливое. Пока Клара была больна, — а это продолжалось довольно долго, — он жил в своем кабинете, где стояли все книги отца, обедал внизу у профессора или где попало и чувствовал себя по-юношески свободным, что доставляло ему огромное удовольствие.
Жену он видел редко: Клара даже и не просила его заходить. Она сильно переменилась: стала задумчива и целыми часами лежала тихо и неподвижно.
Она перенесла ужасные страдания. Ее хрупкое тонкое тело было так истерзано, что, казалось, она никогда уже не оправится.
Об этом именно она раздумывала, неподвижно лежа на спине. Когда она вспоминала, что перенесла, она чувствовала, как ледяная струйка пробегала по ее спине, как холодели даже концы пальцев. Когда она засыпала, в беспокойном сне ей мерещилось, что страдания начинаются снова.
Очень часто она спрашивала — правда ли, что она стала такой же, какой была раньше? Совершенно такой же? Она терпеливо выполняла все предписания, принимала все лекарства, назначенные врачом, и даже беспокоилась, как бы доктор и акушерка не забыли чего-нибудь. Она часто смотрела в зеркало и каждый раз со вздохом облегчения откладывала его в сторону: кожа на лице стала еще нежнее и тоньше!