Фортуна
Шрифт:
Лишь некоторые изредка произносили проклятия богачам, привыкшим кататься как сыр в масле, в то время как рабочие изнывали от усталости, рискуя в любой день остаться без крова и заработка.
Но почти все угрюмо молчали и убеждали своих жен и детей не шуметь.
Они знали по опыту, что капитал, процветая, выжимает из рабочих все, что только возможно; но они знали так же хорошо, что как раз в тяжелые дни, когда сильных мира сего постигала страшная кара за их мошенничества и безудержную спекуляцию, они, рабочие, в еще большей степени оказывались рабами капитала.
Они хорошо знали, на ком прежде всего отзовется эта кара. Теперь их всех ожидала безработица, случайные заработки, неполный рабочий день, долгие, ничем не занятые периоды голодовок, порой несколько грошей в долг, использование последних кредитов у мелочных торговцев, затем закладчики и, наконец, на самом краю отчаяния — бесконечные ожидания в приемных благотворителей.
Потому-то рабочие молчали и заставляли своих домашних молчать, чтобы даже их жалоб не услышал этот страшный капитал, который теперь был еще страшнее, чем когда-либо, теперь, когда он в своей грозной катастрофе, как землетрясение, погребал под своими обломками маленьких и слабых.
Они не хотели ничего, кроме работы; каждый их мускул требовал напряжения труда; они были благодарны за любой заработок. Только бы не сидеть вот так, полуголодными, только бы ходить на работу по утрам, а вечером бодро возвращаться домой, не встречая в детских глазах тревожного вопроса: принес ли отец хлеба?
Старый Стеффенсен, конечно, попытался ловить рыбу в мутной воде. Но несколько рабочих чуть не избили его, когда он стал поносить дирекцию и правление со всеми их присными. После этого он куда-то исчез.
Нет, нет, профессор Левдал был честным человеком! Да и молодой Левдал тоже! Никто не мог сказать о них ничего дурного. Возможно даже, что они еще встанут на ноги. Такое ведь бывало. Кое-кто даже жалел этих богачей, которые теперь стали не богаче своих собственных рабочих.
Но такие чувства испытывали все же лишь немногие. Потому что все рабочие, конечно, знали, что значит родиться в роскоши. Что бы ни произошло, эти люди сохраняют прежние привычки. Бывает, что они теряют решительно все, но никогда не случается, чтобы они вполне смешались с рабочими, стали жить и работать среди рабочих. Они упорно ходили во фраках, ели хорошую пищу, курили табак, — значит, им было уж не так плохо.
В этом и заключалось самое непонятное, что таил в себе капитал. Это именно и производило особенно сильное впечатление. Как знать, может по воле божьей существовало это огромное различие между людьми, чтобы одни работали на других и довольствовались этим!
Но за это им и предстоит расплата. Ведь в аду богачам придется попотеть и пожариться за то, что они так долго жили в богатстве и роскоши. Вспомните о богаче, который вымаливал у нищего капельку воды — и не получил ее. Да! Там уж они помучаются — все эти сильные и влиятельные люди, которых можно бы перечислить по именам, — пусть они все отправляются в пекло, чтобы вечно гореть там! Подумать только! Вечно!
Но сколько бы пасторы ни проповедовали на подобные темы, далеко не все находили в этом утешение. Было много таких, которые полагали, что богачам совершенно безразлично, жарко ли им придется на том свете. Уж лучше бы на этом свете беднякам было не так холодно!
И потом были такие богачи, которых жаль было отправлять навеки в пекло. Да и всякое ли богатство — смертный грех? И почему же тогда весь мир стремился к богатству? Что-то тут не клеилось, если только попытаться разобраться! Какая-то во всем этом была ошибка!
Да, в результате безработицы от безделья в голову лезли всякие проклятые мысли. Но много думать беднякам не годится. Нужно терпеть, и молчать, и надеяться, надеяться… и прежде всего — не пить водки!
Так подошла зима.
А виновник всех этих треволнений и переживаний сидел один в своем большом, роскошном кабинете.
Теперь он сидел в кресле не перед богиней счастья, а перед средним окном, выходившим в сад. Карстен Левдал сидел так часами, устремив неподвижный взор на заброшенный сад. Он был так измучен, что порой почти дремал; но порой несчастье, позор, нищета возникали так близко перед его глазами, что он невольно протягивал руку, как бы отстраняя их.
Он вспоминал, как долго боролся против своей жены; он помнил ее глаза, видевшие его насквозь, глаза, от которых никуда не уйдешь. И, побежденный, он впервые сдался и трусливо радовался тому, что глаза эти закрылись навеки.
Но были теперь и другие глаза, перед которыми он должен был предстать: глаза Абрахама, Кристенсена, Клары и многих, многих других, чьи деньги он промотал, пустил по ветру… Почему? Почему он должен вынести еще и это? И как вообще мог он перенести такое?
Что-то подбивало его искать какой-нибудь выход; но он отстранял от себя эти мысли.
И снова на него наплывал ужас позора и нищеты во всех своих деталях. Этот ужас возникал где-то далеко-далеко, потом все рос и рос, становился огромной волной, которая обрушивалась на него, сбивала его с ног и оставляла бессильно распластанным на земле.
Но, позвольте? Разве невозможно все-таки высоко держать голову? Ведь остался же он профессором Левдалом, ученым, читавшим лекции в университете… Ну, ему не повезло в делах с этими… торгашами… Ну так что же? Он теперь не богат? Но ведь он нечто большее, чем коммерсант!
Но нет! Ему уже невозможно высоко держать голову! Нет! Наоборот, ему следует как можно скорее сжаться, спрятаться, чтобы не попадаться никому на глаза. В его финансовых операциях последнего времени было слишком много такого, на что власти и кредиторы должны посмотреть сквозь пальцы, — или он погиб. Его положение было не таково, чтобы он мог встать, выпрямиться во весь рост. Нет, ему нужно согнуться в три погибели… уничтожиться… распластаться…
Как?! Распластаться перед Кристенсеном? Безропотно предоставить ему затоптать себя и на всю жизнь остаться согбенным, покорным, как привыкшая к пинкам собака?