Форварды покидают поле
Шрифт:
Мои грезы прерывает бесцеремонный толчок в спину и сердитый шепот:
— Болван, очнись!
Оказывается, уже смолкла последняя Степкина песня, а я все бренчу на гитаре. Смущенно кланяюсь откровенно хохочущей публике и принимаюсь за подготовку последнего номера программы.
Мы со Степаном кладем себе на плечи два трехметровых шеста. Санька упирается ногой чуть пониже моей спины и легко взбирается на плечи. Он умеет делать сальто-мортале с балансиром в руках. Легко и грациозно скользит он по шестам от меня к Степке.
— Аллё! — доносится его возглас. Я ощущаю сильный толчок
На этом и следовало закончить концерт. Но лавры чужой славы не дают мне покоя, а тут еще Степка шепчет:
— Тебе, Вовка, не стоит выступать.
— Заткнись, Шаляпин!
В моих карманах хранятся четыре теннисных мячика, но я взял еще три яйца, подаренных зрителями, и вышел на манеж. Жонглировать я научился давно, еще в десятилетнем возрасте. «Дождик» считается моим коронным номером. С него и начинаю. Проделываю все с такой быстротой, что публика не может отличить мяча от яиц. Но вдруг пароходный гудок на реке отвлекает мое внимание, ритм движений нарушается, яйца надают мне на голову и разбиваются. Раздается убийственный хохот. Вконец сконфуженный бегу к реке, чтобы умыться.
Укладывая шесты в лодку и поглаживая радостно повизгивающего Трезора, Санька говорит:
— Никогда, Вова, из тебя не выйдет настоящего иллюзиониста. Дальше артиста униформы ты не пойдешь.
— Факт! Под занавес весь концерт испоганил.
— Я не рожден для сцены!
— Л для чего ты рожден?
Вот пристал! На выручку приходит Санька.
— Из пего может выйти только настоящий форвард.
— Какая же это специальность? — возмутился я.— Ноги протянешь, на хлебный квас и то не заработаешь.
— Дело разве только в том, много или мало заработаешь? — пожал плечами Санька. — Главное—любить свое дело, приносить пользу людям.
— Какое мне дело до людей! Им тоже плевать на мою персону.
Точильщик искоса глядит па меня.
— Я знаю, что из тебя выйдет.— По его физиономии никогда нельзя определить, шутит он или говорит серьезно. — Быть тебе, Вовка, поваром. Факт!
— Почему?
— Да ведь для тебя жратва превыше всего.
— Ну и ладно! Буду кормить людей, чем плохо?
— Скучно,— махнул рукой Саня.— Настоящий человек никогда не станет одним делом заниматься. Вот, скажем, Юлий Цезарь был не только полководцем, а и писателем, Ломоносов — поэтом и ученым, Горький — пекарем и писателем, Чехов — врачом и писателем. А ты боишься себя перегрузить. О таких, как ты, правильно говорит Гуттаперчевый Человек: «Они хотят от жизни получить во сто крат больше, чем дать ей».
Носится со своим Гуттаперчевым Человеком, как дурак с писаной торбой! Я уже столько наслышался о нем, будто он Чапаев, или Котовский, или Сергей Лазо. Увидеть бы этого Гуттаперчевого Человека, которому сам Буденный подарил саблю. «Взять от жизни во сто крат больше, чем дать ей...» Но как же все-таки жить? Словно угадывая мои мысли, Санька достает из-под сиденья книгу.
— Вот Овод,— говорит он,— брал от жизни самую малость, а отдал за счастье людей всего себя.
— Овод — герой,— согласился Степан, хотя знал о нем очень мало — ведь только здесь, на бриге «Спартак», из уст Саньки, он впервые услыхал историю Артура Бертона.
Санька перелистал книгу и спросил нас:
— Знаете, что сказал кардинал Монтанелли в своей последней проповеди, когда его сын Артур был расстрелян? «Так вот же вам ваше спасение! Берите его! Я бросаю его вам, как бросают кость своре рычащих собак! Цена вашего пира уплачена за вас. Так ступайте, ешьте до отвала, людоеды, кровопийцы, стервятники, питающиеся мертвечиной! Смотрите: вон течет со ступенек престола горячая, дымящаяся кровь! Она течет из сердца моего сына, и она пролита за вас! Лакайте же ее, валяясь в грязи, и вымажьте ею ваши лица!..»
ПОГОНЯ
В Вишенках, в местной харчевне, мы наелись до отвала. Разморенный едой и зноем, я уснул в лодке и очнулся, когда уже взошла полная луна. Свернувшись клубком, лежал возле меня Трезор. Куда девались Саня и Степа? Где их носит? Медленно бреду по тропинке, пытаясь определить, вечер сейчас или глухая ночь. Друзья точно в воду канули. Пришлось возвратиться к лодке и зажечь сигнальный фонарь. Залаял Трезор — ага, идут! Первым показался Саня.
— Рви когти,— свистящим шепотом сказал он.
— Что случилось?
— Бегом в лодку!
Тяжело дыша, Саня порывисто гребет, кормовой тоже работает изо всех сил. Тревога передалась и Трезору. Пес ощетинился и в темноте стал похож на волка. Я жду, пока «Спартак» уйдет подальше от берега, чтобы выяснить причину нашего бегства из Вишенок. Внезапный толчок едва не выбросил всех нас в воду.
— Пропали! — ахнул Саня.
Сели на мель, факт! — констатировал Степан.
Стащить лодку с песчаной отмели оказалось не легко. Долго маемся, пока вытягиваем бриг на чистую воду.
Сев в лодку, я сразу же заметил суетливо бегавшие у причала огоньки.
— Кого-то ищут!
— «Кого-то»! — передразнил Точильщик.— Вас лично, господин Радецкий!
Степка загребает веслом с такой силой, что нечего ждать от него вразумительного ответа. Решимость и самообладание не покидают ребят, и это единственное, что обнадеживает меня и вселяет веру в спасение. Спасение? От кого и от чего я должен спасаться?
Свежеет попутный ветер. «Спартак» довольно резво несется вниз по течению. Санька и Степка гребут, я в такт их движениям раскачиваюсь на сиденье, чтобы придать лодке большую скорость. В темноте кажется, будто Трезор также раскачивается. Уж не чувствует ли он, что за нами погоня?
— Послушайте,— взмолился я наконец.— Когда меня станут вязать, я хочу знать, за что.
Санька смилостивился и, подняв весла, стал рассказывать.
Проснувшись раньше меня, он со Степкой пошел в Вишенки, а там в парке первую серию «Красных дьяволят» пускают.
Одну часть только и успели посмотреть, вдруг кто-то так вежливенько берет меня и Степку под руки и шепчет: «Пойдемте, молодые люди». Гляжу, милиционер. Делать нечего — пошли. Руку его на своем локте чувствую, ведет нас, словно кавалер барышень. Спрашиваю, в чем дело,— молчит. Привел нас к дежурному и что-то шепчет ему на ухо. Дежурный напялил очки, морду сморщил, как обезьяна. Потом допрос повел по всей форме. Фамилия? Имя? Отчество? А я ему, не долго думая, назвался: