Форварды покидают поле
Шрифт:
— Мы еще не дошли до Триполья, а приуныли, будто нас несет в океан,— говорит Санька.
— Кто приуныл? Просто у меня кашель,— возражаю я.
— Кашляешь, икаешь... И это в августе! А что запел бы ты зимой? Знаешь, когда Фаддей Беллинсгаузен открыл антарктический материк?
— Не знаю.
— В январе. А какие трудности испытывал Колумб на каравелле «Санта Мария», однако не ныл и не хныкал...
— Попробовал бы твой Колумб хоть раз тонуть...
Из темноты вынырнул Степан. Его разведка не увенчалась успехом — никакого жилья поблизости нет. Нам остается
Во сне я смело глядел с капитанского мостика на рокочущий океан, а тощий штурман, удивительно похожий на Паганеля из «Детей капитана Гранта», приложив руку к козырьку морской фуражки, четко докладывал мне о местонахождении брига «Спартак»: 5° северной широты, 26° западной долготы.
Проснулся последним. Никого рядом нет, даже Трезор убрался из скирды. Все тело ноет, голова тяжелая, как свинец. Потягиваясь, выбираюсь на свет божий. Красное солнце выплывает на оранжевом востоке. Степка и Санька, совершенно голые, борются на скошенной траве, сопят и пыхтят. Точильщик слабей Саньки, его поражение неизбежно.
Я свистнул, пытаясь предотвратить грубое нарушение правил французской борьбы. Соперники отпустили друг друга и, продолжая лежать на земле, взглянули в мою сторону.
— А, капитан, привет! — махнул мне рукой Санька.
Они беспечно смеются, будто не было вчерашней страшной ночи, будто не ждет их расплата за бегство из дому.
Мы рассматриваем жалкие остатки продовольственных запасов, разложенные на лугу для просушки.
— Завтрак отменяется, факт. Раздевайся, Вовка, купайся и айда в Триполье, не то мы здесь припухнем без хлеба.
— Раньше давайте выльем воду из лодки,— резонно замечает Санька, поднимаясь с земли.
И вдруг они, видно, заранее сговорившись, бросаются на меня, валят на землю и раздевают. Я не сопротивляюсь. Пыхтя и отдуваясь, Санька и Стенка волокут меня к берегу и бросают в воду. Купаемся недолго. Умытые, причесанные и голодные, трогаемся в путь. Степка, чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, запел — сперва тихо, затем все громче.
Мы пустились в путь ради привольной жизни, но вместо этого приходилось преодолевать испытание за испытанием.
А когда надоело грести, Степка сочувственно глянул на меня и ласково сказал:
— Отдохни, Вовка, я за тебя поработаю!
Я не стал протестовать.
— Гони мысли о жратве,— посоветовал он.— Думай о том, как батя тебе морду набьет, и клянусь — пропадет аппетит.
К Триполью подошли в сумерки. Почти сутки мы ничего не ели, от голода и зноя раскалывалась голова.
Бриг «Спартак» походил теперь па судно после крушения, да и наш внешний вид не мог не вызвать подозрений у встречных. Разумеется, в каждом жителе Триполья мы видели живое воплощение всех зол. Все еще помнили трагедию 1919 года. Пришвартовываться у пристани не решились и спрятали лодку в густом лозняке.
Вечер спустился с высоченной днепровской кручи к самой реке. Бледный месяц сверкал над тихой водой, звезды отражались в ней, словно электрический свет в аквариуме. Земля дышала теплом, как печь, лежать на ней было приятно. Утолив голод, мы забыли обо всех огорчениях.
— Вот гляжу я на эту кручу,— показывает рукой Санька,— и кажется, будто все произошло совсем недавно.
— 1919, 1920, 1921...— закладывая пальцы, подсчитывает Степан.— Почти восемь лет! Сань, а Сань,— с волнением в голосе спрашивает он,— скажи только честно, хотелось бы тебе быть среди тех комсомольцев?
Санька молчит. Степка, не дождавшись ответа, мечтательно говорит:
— Иногда засыпаю я, и такая думка у меня, будто я Михаил Ратманский, а не Степка Головня, будто бьюсь я за гордое рабочее дело, факт, и погибаю от кровавых рук зеленовцев. И так мне себя жаль, так жаль, до слез...
— Любишь себя до слез,— презрительно усмехается Санька.— Их бросали связанных с того обрыва.
— Ты же говорил — в колодец.
— Одних в колодец, других расстреливали над кручей.
Степан тяжело вздыхает:
— Эх, была б моя воля,— я бы все Триполье — под корень. Белая гидра тут, и все.
— Потому и не дают тебе власти,— замечает Саня.— Как это говорит Вовкина мать: «Заставь дурака богу, молиться, он и лоб расшибет».
— К контре нет у меня жалости.
— Кто же контра? Трипольские крестьяне или зеленовцы?
— Зеленовцы! Но раз это случилось на территории Триполья — пусть отвечают все.
Против обыкновения Саня рассердился:
— Ну и голова! Выходит, раз Врангель в Крыму засел — весь Крым надо под ноготь. Подняли беляки восстание в Кронштадте — сжечь Кронштадт? Так, что ли?
Не раз мы обсуждали трагическую судьбу юных героев, среди которых был брат Стенкиного отца — дядя Игнатий.
Перед сном лезет в голову всякое. Зина, Севка Корбун... Синее небо прочертила падающая звезда. Вот так, наверное, угасает и любовь — мгновенно и навсегда. А снится мне вовсе испанский тореадор в широкополой шляпе. Я проношусь перед ним, а он дразнит меня красным полотнищем.
Вот и утро. До базара, где мы собираемся выступать, не меньше двух километров. Хлопцы с шестами и брезентом идут впереди, я с гитарой и канатом на плече — позади. На улицах безлюдно. Зато базар поражает толпой — шумной, многоголосой, безудержно веселой, как у Гоголя в «Сорочинской ярмарке».
Зеваки сразу окружили нас, терпеливо наблюдая за приготовлениями к концерту.
Один из зрителей, явно походивший, по моим представлениям, на батьку Зеленого, бросал грубоватые шутки в наш адрес, вызывая общий хохот, но когда Санька побежал на руках прямо на него, отпрянул и умолк. Акробат работал хуже обычного, но зрители глядели на него, как на диво, и шумно выражали свое восхищение. Правда, не скупились они лишь на аплодисменты: трижды обошел я толпу с протянутой кепкой-кассой, и все напрасно.