Форварды покидают поле
Шрифт:
На Степкином лице ясно написано, о чем он думает. Минуты восторга миновали, червь сомнения начинает точить и его душу. Впрочем, корабли сожжены. Попробуй он сейчас отказаться, его засмеет вся Черноярская.
Мы уже довольно долго сидим в темном коридоре у Саньки. Деваться больше некуда: на улице дождь, а в их комнатушке одновременно больше четырех человек поместиться не может.
Санькину мать, добродушную и милую женщину, в этой обстановке совсем не похожую на отважную Жанну Либредо, тоже тяготит наше ожидание в коридоре. Вместе с Санькой она приносит нам молока, сахару и ватрушек.
— Подкрепитесь, мальчики,— ласково говорит она,— через двадцать минут приедут извозчики, и мы отправимся.
От мадам Либредо пахнет домашним теплом и чесноком.
Степа провожает Санину маму восторженным взглядом и к еде не прикасается.
— Кто бы поверил, что знаменитая Жанна Либредо ходит дома босиком, в рваном передничке и ест чеснок! — удивляется он.
Наконец в дверях появляется отец Саньки — Пауль Самсонович. В могучих руках борец несет два увесистых чемодана и боком протискивается в узкую дверь. Степан бросается навстречу Черной Маске, предлагая помощь. Тот добродушно улыбается:
— Что ты, малыш!
Я все же выхватываю у него чемодан и, взвалив его на плечи, стараюсь идти быстро и легко.
Пауль Самсонович не может скрыть удивления.
— Ну и здоровяк! Погляди, Анна, на этого крепыша.
— Папа,— вмешивается Саня,— это же Вовка Тарзан! Он жонглирует двойником...
— Саня, не преувеличивай!
Санька не сдается.
— Попробуй его бицепсы.
Пауль Самсонович и мы с Санькой устраиваемся в одной пролетке, Степка с Жанной Либредо — в другой. Под мрачным небом с рваными грязноватыми облаками влажной листвой шелестят тополя. Улица пустынна, но из-под навеса, где хранятся мельничные жернова, выглядывают морды ребят. Вон зубоскалит Славка Корж, машет рукой Юрка Маркелов, а Керзон, противно гримасничая, показывает язык. Завидущие души! Еще бы: я сижу рядом со знаменитой Черной Маской, одержавшей блистательную победу над Махмедом Первым, Геркулесом и Пьером Гарби — чемпионом западного полушария.
Мы выезжаем на Крещатик. Пауль Самсонович внимательно оглядывает меня и спрашивает:
— Ты каким видом спорта занимаешься?
Санька отвечает вместо меня:
— Футбол, гири, бокс, крутит «солнце» на турнике, а прыгает...
— Саня, я ведь тебя не спрашиваю. Надеюсь, Вова и сам умеет говорить,— останавливает его отец. Мягкий тон его более подходит преподавателю русской словесности, нежели знаменитому борцу.
Всём понемногу занимаюсь, — робко отвечаю я.
— Гири, бокс, футбол — нерациональное сочетание. Да
и чрезмерная нагрузка для твоего возраста. — Он кладет руку мне на плечо. — С такой грудной клеткой и таким затылком тебе место на ковре. Но пока еще рановато. Что ты скажешь о цирке?
— Цирк — это да!
Он смеется раскатисто и басовито.
— Цирк — это да? Нет, дорогой мой, цирк — это алтарь, требующий жертв.
Мне не совсем ясно, при чем здесь алтарь.
— Если ты однажды вышел на манеж — забудь обо всем на свете, всего себя до конца посвяти высокому искусству. Послушайте, юноши, я предлагаю,— и вдруг его голос становится похожим на голос конферансье, объявляющего цирковую программу,— я предлагаю вашему вниманию идею: «Три Тарзана — трио братьев из джунглей, впервые на арене цирка».
Я смотрю на Пауля Самсоновича с откровенным восхищением. Но Санька настроен скептически. Вот свинья!
Извозчик остановился у цирка. Я иду рядом со Степкой, он пытается взять у меня тяжелый чемодан, но пусть выкусит — сам справлюсь. Прохожие бросают на меня завистливые взгляды. Степка шагает рядом, выпятив грудь и высоко подняв голову.
— Черная Маска приглашает нас на алтарь,— шепотом сообщаю ему.
— Он верующий? — разочарованно спрашивает Степка. Я оглядываюсь, не слышит ли нас Пауль Самсонович.
— Вот дурак несчастный! Артисты называют алтарем цирк. Неужели ты даже этого не знаешь?
— Додумались, чудаки! — смеется Степан.— Алтарь...
Мне все равно, как назовут цирк — алтарем или Колизеем. Важно одно: я буду знаменит, и толпы людей будут стоять у входа, чтобы взглянуть на самого прославленного среди трех братьев из джунглей.
— Куда вы пропали? — бежит нам навстречу Санька. — Пошли! — Он ведет нас мимо конюшни, где я успеваю заметить красивых белых лошадей.
В уборной у Анны Ивановны собрались артисты. В парчовых накидках, сафьяновых сапогах, в блестящих диадемах и дорогих ожерельях, они поочередно целуют Анну Ивановну, дарят ей цветы. Из их приветствий узнаю, что Санькина мама уже двадцать лет на арене цирка. Пятнадцатилетней девочкой пришла она на манеж, и с тех пор всю себя отдает на алтарь искусства.
Анна Ивановна растрогана. Она вытирает набежавшие слезы и, пересиливая волнение, говорит:
— Спасибо, милые вы мои.— И целует всех, даже меня, даже Степана. Черная Маска обнимает ее, затем наступает и Санькин черед поздравить мать. Его все здесь знают, знаменитый дрессировщик называет просто по имени, божественно красивая, в королевской короне эквилибристка треплет по ежику, Гуттаперчевый Человек ходит с ним в обнимку. А он хоть бы что... Ему, верно, кажется все обыденным. Зато мы со Степкой теряем дар речи, когда Жанна Либредо представляет нас своим коллегам.
— А вот Вова и Степа — друзья Сани, я их усыновила на сегодняшний бенефис.
— Аннушка,— вдруг поднялся Пауль Самсонович,— ты ничего не сказала об их будущем. Это наши коллеги, скоро вы увидите на манеже троих Тарзанов, диких братьев из джунглей.
Кое-кто рассмеялся. Я, право, не знаю, как себя вести. Степан расплылся в глупой улыбке.
Прозвенел звонок, из коридора донесся хриплый голос:
— Ромбальдо приготовиться к выходу.
Уборная Жанны Либредо сразу опустела. Анна Ивановна повела нас в главному костюмеру. Мрачный, сухонький старичок, похожий на высушенное растение из гербария, встретил новичков довольно холодно.
— Анастас Онуфриевич,— сказала Анна Ивановна,— наряди, пожалуйста, мальчиков пажами.
Вовка Радецкий — паж... Очуметь можно! Степан Головня — паж, разве это лучше? С ума можно сойти!
Несколько минут костюмер оставался неподвижным. Не человек, а мумия из Лавры. Наконец мумия зашевелилась. Анастас Онуфриевич скрылся за ширмой, долго там кряхтел, бурчал, пока появился снова и бросил нам одежду пажей. От нее пахло мышами, нафталином и вечностью. Я мучительно сопел, пока, наконец, удалось напялить непривычное одеяние. Степа после переоблачения не стал выше в моих глазах: его выдавала скуластая рожа...