Фотограф смерти
Шрифт:
Вяло шевелит листьями яблоня. Осы вьются над кустом одичавшей смородины. Купаются в песке воробьи. Картина условно идиллическая.
Адам переступил через колеи. Застывшая грязь хранила рисунок протектора, индивидуальный, как отпечатки пальцев. Он выходил на дорогу, оставляя след давленой травы, и терялся в песке.
Забор – граница контролируемого пространства.
Не следует нарушать границы, и Адам остановился. Ссора, судя по голосам, набирала обороты, грозя достичь очередного пика. Эмоции
С позиции формальной логики Дарья, безусловно, права.
Ее изначальная явная ценность для субъекта позволяет предвидеть направление удара, но не его суть. Желай субъект физической смерти Дарьи, он воспользовался бы классическим способом ликвидации, но его поведение указывает на важность ритуальных действий.
Дарья в его понимании не относится к группе свидетелей, подлежащих немедленной ликвидации.
Вывод – наличие временного периода, когда пребывание Дарьи в обществе субъекта будет относительно безопасным для нее.
Алогичный момент – провоцирование объектом суицидального типа поведения посредством фотографирования. Коллекция Артема подтверждает о наличии неявного фактора действия, но здравый смысл отрицает возможность контролируемого влияния на действия других людей. Исключение – химические агенты, которые были бы выявлены при токсикологической экспертизе.
Наличие такого невыявленного агента будет иметь фатальные последствия.
Вывод… вывода у Адама не было.
Человек появился из-за угла сарая. Он вышел из зарослей малины и остановился в тени, потирая ссадины на щеке.
– Идем со мной, – предложил он тихо. – Если хочешь узнать правду, идем со мной.
– Это неразумно.
– Как знаешь, – ответил человек и выстрелил.
Игла пробила шейные мышцы и выплеснула в кровоток дозу снотворного. Судорога свела пальцы, подкосила ноги, опрокидывая на траву, но упасть Адаму не позволили. Человек подхватил его и шепотом произнес:
– Извини, но у меня совсем не осталось времени.
Изо рта человека шла кровь.
Последний элемент мозаики встал на место.
Дашка столкнулась с ним в дверях и удивилась тому, что он сам пришел. Это было в корне неправильно. Потом она услышала глухой хлопок, и мир встал на дыбы. Дашка не удержалась. Она лежала, когда через нее перешагнули.
И слышала хлопки.
Хлоп-хлоп.
Хлопушки для взрослых. Почти смешно. Только страшно немного.
– Скоро мы увидимся…
Лестница. Лестница. Тянется. Надо идти. Все время вверх. Ступенька за ступенькой. И еще ступенька.
Сколько?
– Сто тысяч тысячей, – говорит Янка. Она идет следом, но оборачиваться не стоит. Если Дашка обернется, то с Янкой случится что-то плохое. Раньше Дашка помнила – что, но теперь вот забыла.
Это из-за лестницы
– Совсем скоро.
Ноги уже болят, особенно левая, пробитая гвоздем. Он торчит из ноги и шевелится, когда Дашкина ступня касается очередной ступеньки. Но крови в ране нет, а тогда много было. И лист подорожника, слюной приклеенный, отпадал постоянно.
– Дашка – барашка!
– Сама барашка! – отозвалась Дашка и почти обернулась, но сумела удержаться в последний миг. А лестница вдруг закончилась. Сразу, как не бывает, но было. И Дашка очутилась на круглой площадке черного цвета.
Это битум. На крыше летом битум горячий и пахнет плохо, черными алмазами в нем – куски застывшей смолы. Их жуют. Смола безвкусная, но зубы от нее становятся черными и язык тоже…
Дашка опускается на корточки и прикасается – ее крыша холодна. И за узким парапетом плещется небо.
– Чур вон то облако – мое! – требует Янка. Она выбирает самое большое, похожее на огромного крокодила с шипастой спиной. Крокодил растопыривает лапы и медленно ползет по небу.
Его догоняет небесный корабль.
– Мой! – выкрикивает Дашка, указав на корабль.
Яна смеется.
– Ты слишком большая, чтобы играть в облака, – укоряет она.
А Дашка вдруг видит себя как бы со стороны. Она большая. И старая. И волосы у нее черные, взъерошенные. Спина смуглая, с галочкой шрама, который Дашка заработала, упав на клубок колючей проволоки. Шрам выглядывает из-под шелка, чтобы тут же спрятаться.
Платье? Платье. Длинное, струящееся, то самое, сказочное, сшитое из ночи и звездного света и оттого хрупкое до невозможности. Они про платье не узнали! Забыли!
– Прыгай! – говорит Янка. – Скорее! Пока платье не растаяло!
Дашке страшно. Она же разобьется, если прыгнет.
– Глупая! Ты просто не веришь! Все дело в вере!
И Дашка встает на край неба.
– Прыгай! Не смотри в глубину! Просто прыгай!
И Дашка прыгает. Небо влажное и мокрое. Взаправду – глубина. И Дашка погружается, погружается, плывет в водовороте. Вот-вот коснется дна ногами…
Очнется.
– Здравствуй, – говорят ей. – Ты вовремя. Я уже все приготовил.
Пальцы забрались в рот и вытащили ком мокрой ткани.
– Пить хочешь? – спросили Дашку.
– Чтоб ты сдох, – ответила она.
– Я не буду травить тебя, – пообещал он, протягивая бутылку минеральной воды. – Я хочу с тобой договориться. Честная сделка. Идет?
Вода была холодненькой и вкусненькой, просто-таки удивительно вкусненькой. Дашка пила и пила, а допив до дна, спросила:
– Ты за мной следил?
– Наблюдал. За тобой. За ним.
– Артемом?
– Да. Он хочет мне помешать. Он не понимает. Если бы понимал – помог бы.