Фотокамера
Шрифт:
Зато позднее книга стала настоящим бестселлером.
Даже газетные критики на время оставили его в покое…
Только некоторые феминистки разбушевались, потому что…
Пусть Лена дальше расскажет, почему застопорилась работа над «Палтусом».
У папы с мамой, при всей страстной любви, накопились проблемы и серьезные противоречия, их отношения крайне накалились. Больше всего страдала от этого сама любовь, поэтому однажды папа взял незаконченную рукопись под мышку и ушел, просто сбежал, чтобы больше никогда не вернуться, к сожалению. Не знаю, кто больше виноват. И знать не хочу. Не! От поисков виноватого мало проку. Но иногда, Лара, я задаюсь вопросом: может, у мамы натура такая, что для нее ссора — дело обычное, ничего страшного, а вот папа совершенно не выносит ссор, особенно дома, здесь ему нужен покой, полная
Театр живет за счет кризисов, так называемой войны полов…
Наш Пат может тебе много про это рассказать, верно, Старшой?
Как и Лара…
Не о том сейчас разговор! Речь идет о временах, когда мы были детьми…
Давай, Лара! Твой черед.
Не знаю, с чего начать; из-за тогдашней неразберихи или «мороки», как говаривала Старая Мария, отец стал появляться дома чаще, а потом возвратился совсем — такой жалкий; мама вряд ли обрадовалась, когда он неожиданно возник на пороге со словами: «Привет, я вернулся!» Он вновь обосновался у себя в мансарде, но теперь лишь на время. Он сидел наверху, мрачный, перебирал кипы бумаг. Дело не сулило ничего хорошего, ведь мама жила внизу со своим молодым человеком, которому папа помог выбраться из Восточного блока, из Румынии, а теперь этот молодой человек стал маминым любовником. Вообще-то дом был просторным, места хватало всем, потому что Пат давно жил у своей взрослой подруги и ее дочери, Жорж постоянно торчал в подвале, а потом и вовсе уехал в Кёльн, где отец устроил его на место ученика в телестудии. Оставались только я и Таддель. Но он пропадал с друзьями, вечно ходил с развязанными шнурками — по-моему, в знак протеста. Такой уж он был. Ему нравилось считаться трудным ребенком. И все — под одной крышей, к тому же папа выдавал порой сентенции, которым, похоже, верил сам: «Не обращайте на меня внимания. Посижу себе тихонько наверху. Надо кое-что закончить. Недолго осталось…»
Хорошо, что он работал…
Иначе, пожалуй, свихнулся бы…
Но ведь из-за Лены он мог бы и вернуться, разве нет?
Не! Там все было сказано. Да и не думаю, что мама смирилась бы с этим так просто: «Здравствуйте, а вот и я!»
Может, и смирилась бы. Однажды, Лена, твоя мама приезжала к нам, только без тебя, потому что, по ее словам, хотела хорошенько поговорить с нашей мамой как женщина с женщиной. Представляете, папа даже приготовил для них обоих, а еще для Старой Марии, которую позвал на подмогу, какое-то рыбное блюдо, чего уже давно не делал. Твоя и моя мама говорили только о нем, о его проблемах, о том, что он хороший и заботливый, но вот, дескать, беда — страдает «материнским комплексом». Как рассказывала мне Старая Мария, обе женщины решили, что нужно что-то предпринять, чтобы он избавился от своей закомплексованности, не убегал от конфликтов и так далее. Но папа заупрямился. Не хотел идти к психоаналитику…
А по-моему, они в чем-то были правы.
Его сильные женщины проявили настойчивость…
…да еще в два голоса.
Бедняга!
Вот как? Теперь и вы его жалеете.
Поначалу он только прислушивался к разговору, но потом заорал: «Вы меня на психоаналитическую кушетку не затащите!», разозлился, поэтому обе женщины съежились, когда он крикнул: «Не позволю никому другому зарабатывать на моем материнском комплексе!» Женщины притихли, занялись рыбьими костями, а он добавил: «На моем надгробье будет высечено: „Здесь покоится с неизлечимым материнским комплексом…“» Впрочем, понятно, Лена, что твоя мама захотела вернуть его в деревню, к вам. Наша мама, естественно, была не против, так как папа хоть и сидел себе потихоньку в мансарде, однако мешал им с молодым человеком, у которого из-за непростого характера и без того имелось немало проблем. Короче, пока обе женщины обсуждали папин «материнский комплекс», Старая Мария щелкнула, как она выражалась, «по-быстрому» несколько застольных снимков. Фотографии, проявленные в темной комнате, она никому не показала.
Остается только гадать, что…
Спорим, там наш папа лежал на кушетке, а рядом на стуле сидел мамин любовник в роли психоаналитика?
Ясное дело, он же начал учиться на психиатра…
…а потому попытался — на снимке — заставить папу рассказать, как тот уже в детстве донимал свою
Он до сих пор обожает небылицы.
Стоп, я точно вспомнила, какое блюдо приготовил тогда папа твоей и моей маме: тушеный палтус с фенхелем. Он и свою книгу, которую никак не мог закончить, назвал в честь этой рыбы…
А в книге как раз рассказывается, как сначала две женщины, а потом все больше и больше обсуждают некоего мужчину, из-за чего…
Короче, он сидел у себя в мансарде или стоял за конторкой, тюкал на своей «Оливетти», но через некоторое время пошел слух: «Наконец он принялся за поиски квартиры». Хотя мы с младшим братом часто ссорились — верно, Таддель? — но тут мы были едины: «Он же никому не мешает, сидит себе наверху». А маме я сказала: «Если папа уйдет, я тоже уйду».
Не знаю. Помню только, что запахло грозой. А вскоре мать Лены переехала с дочерьми из деревни обратно в город. Верно, я тогда вечно ходил с развязанными шнурками, порой наступал на них, падал в грязь на Перельсплац или где-то еще. Кричал: «Вот дерьмо!» Сам был готов сбежать. Никому до меня не было дела. Более или менее ладил я только с приятелем Готфридом, который жил в дворницкой за углом. Иногда приходящая домработница угощала меня хлебцами с «Нутеллой». Даже Старушенция не хотела меня щелкать своей дряхлой фотокамерой. «Такая морока даже моему ящичку не под силу, — говорила она. — Сделаем перерыв». А папа, если не просиживал в своей мансарде, занимался якобы поисками подходящей квартиры. Однако вместо квартиры нашел новую женщину, а потом — кажется, на вечеринке по случаю дня рождения — еще одну, которая наконец оказалась той, что надо.
То-то Марихен обрадовалась.
Верно, Старшой! Ведь ей этот тип женщины приглянулся еще тогда, когда построили Стену.
…она нарочно притащила его к контрольно-пропускному пункту Чекпойнт-Чарли, чтобы щелкнуть своей бокс-камерой блондинку с фальшивым шведским паспортом…
…и итальянца, который помог ей сбежать…
…причем на «альфа-ромео»…
Глупости говорите, оба. В то время папа еще не дозрел до этого. А пока что, когда не находился то у одной, то у другой женщины, он забирал тебя, Лена, от твоей матери. Ты была очень хорошенькой. Глазки мышиные, голосок тоненький, писклявый, ты любила петь или плакать. Сидела наверху, у папы, играла пуговицами, которые я брала для тебя у Пата из его галантерейной лавки, чтобы занять тебя чем-нибудь ярким, разноцветным, пока папа исписывал страницу за страницей, заканчивая свою книгу. Играть с тобой, Лена, у него не получалось.
Он и с нами никогда по-настоящему не играл, когда мы были маленькими.
Правда, Лена.
Да и с тобой, Нана. Разве не так?
Зато он рассказывал про книгу, которую никак не мог закончить, про сказочную говорящую рыбу, про рыбака и его жадную старуху, требующую все больше и больше.
Да уж, рассказывать истории он мастер.
Только совсем не играл со своими детьми, как это делают другие отцы.
Ну и что? Он этого не умеет, поэтому не хотел портить игру.
Со временем наш дом поделили.
Но это случилось уже тогда, когда он окончательно сошелся с матерью Яспера и Паульхена, про которую Марихен заранее почуяла, что именно эта женщина ему нужна.
А в промежутке произошло еще кое-что, о чем мы узнали позже — слишком поздно.
Стоит ли об этом?
Мы ведь тогда действительно ничего не знали, Нана. Я имею в виду роман нашего папы с твоей мамой.
Кажется, он начался задолго до того, как поделили дом.
Одна женщина, другая, а между ними — еще и третья…
Не в своем уме был наш старик…
Постарайся понять его, Таддель, пусть даже это трудно. У обоих, у нашего папочки и у матери Наны, были свои проблемы. Эти проблемы их и сблизили.
Значит, я — результат их проблем?
Любовь и такой бывает!
Ты, Нана, у них очень даже удалась, сразу видно…
Все тебя любят.
Не надо плакать… Вот и хорошо.
Короче, наш дом разделили, поскольку я сказала, что если папа уйдет, то я тоже уйду. Он получил меньшую часть, слева от лестницы, вместе со своим логовом наверху. Из каморки ему сделали кухоньку, прежняя родительская спальня стала его жилой комнатой, к ней пристроили душевую, а внизу разместилось его бюро, где сидела секретарша и печатала на машинке письма. Подруги смеялись: «Кошмар! Берлинская стена посреди дома. Не хватает только колючей проволоки».