Фрагментация
Шрифт:
Система работала сама по себе. Это и было глобальной проблемой. Система настроена на поддержание собственной жизнеспособности, невзирая на закон неизбежной энтропии. Ни одна система не может нести развитие. Потому что у нее иная цель – стабильность. Так и система воспитания сирот. Система ухода за умалишенными. Любая система, нацеленная на специфическую аудиторию, стремится замкнуть этих людей в себе. Вряд ли Кант, работая над этической концепцией, подозревал, что в скором времени термин «вещь в себе» будет применим не к ноуменам, а к самим производственным конструкциям, которые создают концепции, не имеющие под собой абсолютно ничего объективного, то есть существующего в реальности. Простыми словами это означало то, что можно было рационально объяснить необходимость любой «хрени» совершенно вменяемыми аргументами.
Вот, например, детский дом. Невозможно эмоционально его постичь, и куда легче рационально обосновать необходимость его существования. Осознание этого
Вряд ли ход моих мыслей понравился бы исполняющей обязанности. Поэтому я делал вид, что внимательно ее слушаю. Я стал что-то чиркать в блокноте для планерок, кивая и соглашаясь, а потом понял, что рисую женское бедро. Оно получилось слишком толстым и вполне могло бы принадлежать какой-нибудь знойной флорентийской матроне времен республики. Делиться мыслями не имело смысла, как и не имело смысла думать out of the box – вне рамок предлагаемого системой формата. Не знаю, как у кого, но у нас рамки были государственные. А государство, если мы говорим о бюрократическом аппарате, любит детали. Детали, вскрытые журналистским скальпелем и последующими проверками, блистали ужасами откровенного попустительства. Грудничкам засовывали в рот бутылочки для кормления и так и оставляли. Вместо воспитательницы бутылочку придерживала подушка. А если бутылочка падала, то ребенок корчился в попытках найти ртом питательную жидкость. У него это, естественно, не получалось. Он плакал и ждал, пока воспитательница, которая была одна на группу из десяти – двенадцати младенцев, к нему подойдет. А воспитательница могла и по полчаса не подходить. Так как она живой человек, ей ко всем подойти надо и в туалет сходить и так далее. На грудничка в среднем полагалось неограниченное количество памперсов – по необходимости. Но в ходе проверки выявилось, что на каждого ребенка была определена строгая норма – три памперса в сутки. Три памперса для новорожденного ребенка! Помимо этого, новорожденных еще и не всегда обеспечивали санитарными принадлежностями. Дети постарше были одеты в одежду не по размеру. Чтобы помыться, им приходилось выстраиваться в очередь, и они подолгу стояли в большой ванной комнате в одних трусах, дожидаясь, пока няня протрёт каждому задницу.
Такие вот невеселые истории рассказала мне моя собеседница. Прошло два часа. После этого мы двинулись с совместным докладом к министру. Его обескуражили данные факты. Он был человек вспыльчивый и сразу же заявил, что от этих детских домов камня на камне не оставит. Но оба мы понимали, что в ближайшем будущем и дома останутся, и все эти бесчинства будут продолжаться. Потому что в системе не может такое не происходить. Потому что в ее приоритетах ребенок находится только на третьем, а то и четвертом месте, чтобы нам ни рассказывала администрация. Ну, для показухи, конечно, несколько человек скорее всего должны быть уволены. Именно этим мы занимались оставшийся рабочий день. Готовили приказы, убеждали журналистов в правомочности дальнейших действий, разговаривали, обсуждали, согласовали. Создавали очередного симулякра, который представлял министерство ангелом возмездия, который ничего не знал о преступлениях до сего момента, а работников детских домов – сущими исчадиями ада. Так были оформлены отношения с широкой общественностью, которые удовлетворили журналистов и местных политических технологов. А так, конечно, министерство c инспекцией прекрасно представляли, что могло твориться в детских домах, а также понимали, что бороться с этим бессмысленно. Исключением был наш проект. На «ДИ» и приемные семьи уповали так же сильно, как китайские императоры надеялись на благосклонность своих жестоких богов.
Рабочий день быстро закончился. За бумажной работой время всегда летит быстро. Я возвращался домой на маршрутке, вяло прислушиваясь к очередному политическому диспуту в радиоэфире. Магнитола вещала на предельной громкости, не желая щадить усталых пассажиров, которые возвращались с работы домой. Уши резал скучнейших диалог двух аналитиков о предстоящих выборах в самоуправления. Но никто не протестовал, все культурно молчали и мучились. Я тоже не хотел ругаться с шофером и попытался внутренне отключиться от скучного диалога. Правда, отключился «не туда», стал думать о Тее и о том, как развалился наш карточный домик.
Не так давно я заболел ангиной, слег на четыре дня в кровать. Тея забрала Альку и уехала. Сказала, что они поживут у родителей, чтоб не заразиться. Но в глубине души я чувствовал, что она оставила ребенка со своими родителями, а сама решила весело провести время. Эти дни прошли в бредовом состоянии, в борьбе с температурой под сорок, ощущением предательства и сомнениями по поводу того, что еще можно все исправить. Но ничего исправить было уже нельзя. Было так плохо, что хотелось умереть. Исчезнуть в один миг. И тогда, может быть, там, после смерти я бы встретил отца, поговорил с ним и получил бы от него совет, которого ждал всю свою сознательную жизнь.
Отношения с отцом были главными неоконченными отношениями в моей жизни. Он умер, когда мне было шесть лет. Военный КамАЗ, на котором он ехал вместе с солдатами по долгу службы, перевернулся, и его раздавило в кабине. Я очень любил его. Хоть я плохо помнил его (мама и папа перестали жить вместе, когда мне исполнилось два года) и почти не знал, в детстве не проходило ни дня, чтобы я не вспоминал его, не воображал присутствие и участие отца в моей жизни. Теперь я понимал, что так до сих пор и не пережил смерть отца. В самые светлые и горькие моменты моей жизни он, воображаемый, всегда находился рядом. Но это был всего лишь мираж, который только обострял чувство утраты. Это чувство, периодически подавляющее все остальное, создавало мне много проблем. Например, я не умел отпускать приходящих людей – друзей, подруг, женщин, всех тех людей, к которым я привыкал, успевал полюбить. Каждый раз перед неизбежным расставанием в душе раздавался тревожный звонок. Разум пытался успокоить, мол, уходящий дал тебе все, что мог, или, наоборот, – ты дал ему все, а дальнейшие отношения ведут к стагнации. Но душа требовала продолжения отношений. Всегда! И я знал почему. Я подсознательно не хотел, чтобы меня кто-либо еще бросал. Я хотел чувствовать себя Гренуем, протагонистом великолепного романа Зюскинда, к чьим ногам с вожделением в глазах бросались толпы людей. Естественно, такие мотивы мешали мне жить счастливо. Со временем ощущения потери притупились, но, к сожалению, вместо воспоминаний появились упреки. Поэтому в один день все пошло не так.
Я пытаюсь вспомнить детали этого дня под навязчивые бормотания политического комментатора. Мне было семнадцать лет. Уже как месяца три у меня появились новые друзья. Они были крутые. Старше меня. У одного из них был брат – крупный криминальный авторитет, который вместе со своим другом с непритязательной кличкой Клоп крышевали недолгий период нашу столицу. Другой парень был из моей школы, но на пару классов старше. Всегда с гордой осанкой и горящими азартом глазами, совершающий отчаянные поступки, которые сходили ему с рук. Было и еще много менее одиозных персонажей в этой компании, которой я полюбился, не знаю, за какие бонусы. Мне компания понравилась сразу, так как я со своим врожденным чувством заброшенности всегда тянулся к уличным авторитетам. В тот день за мной на старом форде «Гранада» заехали Артур с Глебом и еще один товарищ по кличке Мутант.
Мы немного покатались, придумывая очередную аферу. Выбор пал на продажу централизованного экзамена по математике местным школьникам. Это был фальшивый экзамен, который мы составили сами. Изначально мы не собирались так брутально портить успеваемость местным выпускникам. Но наш знакомый, который обещал достать оригинал экзаменов, оказался пустозвоном. Поэтому экзамен пришлось придумывать самим. Вслед за математикой последовал латышский, а за ним русский с литературой и даже история. Мы немного увлеклись. Парень, который это у нас покупал, чистосердечно поделился экзаменами со знакомыми из соседних школ. А потом попал в больницу со множественными переломами. Человек пятьдесят в том году так не получили аттестат среднего образования. В тот вечер я в первый раз попробовал МДМэшку («экстази»). Ощущения были волшебные. Ты будто воспарял в воздух от наполняющей тебя энергии, легкий как пушинка, а по телу мерными волнами разливалась доброта и любовь. Мне, как прирожденному мизантропу, такие наркотики очень подходили, так как помогали в коммуникации, особенно с противоположным полом. Девушки, на которых ты бы трезвый не обратил внимания, казались привлекательными, стеснительность пропадала, правда, вместе с чувством такта. Но это никому не мешало. В то время мы знакомились с девушками в диско-барах и ночных клубах, где бестактные манеры абсолютно приветствовались. Если ты был симпатичный и брутальный, для успешного продолжения знакомства вполне хватало угостить коктейлем и нежно погладить чуть ниже спины.
После аферы с экзаменами понеслась череда мелких и более крупных мошенничеств. Мы продали местным барыгам отшлифованный бронзовый слиток с поддельной пробой. Успешно раскидывали фальшивые иракские доллары по ночникам. Брали дань с местных таксистов и проституток. Воровали все, что плохо лежало. Разводили разных лохов на абсолютно любой предмет, который их интересовал. А интересовало их в разгар 90-х много чего, начиная от ЛСД и заканчивая огнестрелом. Купив за большие деньги спиленный газовик или уголки почтовых марок, пропитанных корвалолом, такие люди никак не могли тебе отомстить. Так как ни закон, ни его отсутствие не были на их стороне.