«Фрам» в Полярном море (с иллюстрациями)
Шрифт:
Вскоре напал на след, отмеченный каплями крови. Это шла медведица с детенышем. Так как думали, что они тяжело ранены, – медведица после первой пули Иохансена несколько раз падала, – то я решил, что настигнуть их – дело нетрудное. Впереди бежали по следу собаки. Я несся быстро по направлению на северо-запад, судно постепенно исчезало за горизонтом, а меня на солнце все сильнее прошибал пот.
Впереди и позади сверкала снежная равнина, утомляя глаз бесконечной белизной. Медведей все не видно было. Собаки старались уничтожить всякую надежду настигнуть зверя; они достаточно горячились, чтобы спугнуть его, но совсем не проявляли желания догнать медведя. Поднялся туман и окутал вокруг все, за исключением медвежьих следов, которые продолжали по-прежнему указывать путь вперед; затем туман рассеялся и солнце засияло так же ярко, как и раньше. Мачты «Фрама» давно исчезли за горизонтом,
На обратном пути мне попалось замечательное ледяное нагромождение. Высотой оно превышало двадцать футов (мне, однако, не удалось измерить его до самой вершины); самая середина, вероятно, при каком-либо сжатии обрушилась, а остатки образовали великолепную триумфальную арку, которая белизной превосходила мрамор и на которой изумительно сверкало солнце.
Не в честь ли моего поражения была воздвигнута эта арка? Я влез на нее, чтобы посмотреть, где стоит «Фрам»; но пришлось еще пройти порядочное расстояние, прежде чем над краем льда показалась мачта. Только в половине шестого вернулся на корабль усталый, изголодавшийся после почти целых суток поста и длительного, совершенно неожиданного моциона. Ну и вкусной же показалась мне еда!
Во время моего отсутствия несколько человек потащились за мной на санях, чтобы привезти медведей, которых я убью. Но едва они дошли до места, где происходило первое сражение, как Иохансен и Блессинг, находившиеся впереди, увидели двух новых медведей, выскочивших из-за тороса невдалеке от них. Началась новая погоня. Иохансен пустился вдогонку на лыжах, но и с ним случилось то же, что со мной; впереди бежали собаки, которые гнали медведей, и Иохансен никак не мот приблизиться к ним на выстрел. Словом, результаты его охоты не лучше моих. Изменило, что ли, нам счастье? Я так кичился тем, что еще ни разу ни один медведь, за которым мы гнались, не уходил от нас, а сегодня!
Удивительно, что нас в один день удостоили посещением целых четыре медведя, после того как их не было слышно и видно в течение трех месяцев. Не означает ли это чего-нибудь? Или мы приближаемся к земле, которую я ожидаю встретить на северо-западе? В воздухе тоже чувствуется какая-то перемена; наблюдение позавчера вечером дало 80°15' – это самая северная широта, какой мы до сих пор достигали».
«Вторник, 10 апреля. Днем задул «мельничный ветер» с СВ, и на нас снова льется электрический свет. В субботу вечером после недельной работы ветряной двигатель был исправлен. Колесо благодаря искусству Петтерсена основательно реставрировано; сломанное крыло починено и вообще крылья значительно укреплены. Стойки точно проверены, и теперь вряд ли какой-нибудь ветер страшен нашей мельнице».
«Воскресенье, 15 апреля… Итак, половина апреля. Какое веселье, какая радость жизни звучит в этом слове! И разом встают в памяти картины весны. В эту пору люди широко распахивают навстречу весеннему воздуху и солнцу двери и окна домов, сметают накопившуюся за зиму пыль. В эту пору человеку не сидится на месте: тянет его на волю, он должен выйти, вдохнуть запахи леса, лугов, свежевскопанной земли, полюбоваться фьордом, освободившимся ото льда и сверкающим на солнце.
Какой неистощимый источник наслаждений пробуждающейся природой несет с собой апрель! Но не здесь, не здесь. Правда, и тут солнце светит долго и сильно, но не над лесами, полями, горными лугами; повсюду лишь ослепляющая белизна свежевыпавшего снега. Здесь апрель никого не манит выйти из зимней берлоги. Здесь он – не время переворотов. Если они и придут, то позже, значительно позже.
Время течет также однообразно; я не испытываю весенних желаний и беспокойства и продолжаю, как улитка в раковине, сидеть за своими занятиями в каюте. День за днем я погружен в мир микроскопа, забывая и время и место. Изредка только покинешь потемки и выйдешь для короткой экскурсии наверх к свету; день светит вокруг, и душа невольно приоткрывает крохотное окошечко навстречу солнечному теплу и радости жизни; но потом снова уходишь в свой погреб – за работу.
Прежде чем забраться в постель, я должен снова пройтись по палубе. Еще недавно в это время день уже исчезал, на небе слабо мерцало несколько одиноких звезд, и блеклый свет луны разливался по льду; в последние дни нет и этого – солнце не садится больше за ледяной горизонт, непрерывно длится день. Я окидываю взглядом дали пустынных снежных равнин, безграничные, безжизненные массы льда, находящиеся в незаметном на глаз движении. Ни звука, кроме легкого свиста ветра в снастях,
Но под этой корой, там, глубоко внизу, на глубине сотен метров, кипит пестрая жизнь во всех ее изменчивых формах, мир из того же вещества, с теми же стремлениями, теми же горестями и, вероятно, с теми же радостями, как и наш, – всюду та же борьба за жизнь. И так всегда; если мы снимем даже самую твердую корку, то ощутим под ней пульс жизни, как бы толста ни была корка.
Сидя внизу в уединении, я прислушиваюсь к звукам великой арфы природы. Невозмутимо гремит эта могучая симфония в течение бесчисленных веков; то слышится она в шуме жизни, то в окаменевшем холоде смерти, как похоронный марш Шопена; а мы – мы только ничтожные, неуловимые колебания струн в этой постоянно меняющейся, но всегда одной и той же могучей мировой гармонии вечности. Эти звуки – целые миры; один живет и звучит дольше, другой короче; и все, замирая, уступают место новым…
А земля? Я заглядываю далеко вперед через многие века… Медленно и незаметно уменьшается теплота солнца, и также медленно и незаметно понижается температура земли. Тысячи, сотни тысяч, миллионы лет исчезают в вечности. Ледниковые периоды наступают и проходят. Но солнце греет все слабее и слабее, массы плавучего льда постепенно захватывают все более широкие пространства, заходят все дальше к югу, – и в конце концов все моря сливаются в один ледовитый океан.
С лица земли исчезает всякая жизнь, ее можно найти лишь в глубине морей. Но температура продолжает падать, ледяной покров растет, становится все толще, царство жизни уменьшается, катится век за веком, и – лед достигает дна. Исчезают последние следы жизни, снегом заносит всю землю. Все, для чего мы жили, больше не существует, плоды всех наших трудов, всех наших страданий уничтожены, погребены под ледяным покровом. Земля застыла и безжизненной ледяной массой продолжает кружиться по своей орбите в мировом извечном пространстве. Матовый, красноватый шар солнца проходит по небу; луна померкла, ее почти не видно с земли.
Но северное сияние, быть может, все еще продолжает играть над ее ледяными пустынями, и звезды блещут так же мирно и приветливо, как и раньше. Некоторые угасли, но появились новые. А вокруг них вращаются новые светила с новыми мирами, жизнями, новыми бесцельными страданиями. Таков бесконечный круговорот вечности. Вечный ритм природы…» [201]
«Понедельник, 30 апреля. Движемся на север. Вчерашнее наблюдение дало 80°42', а сегодняшнее – 80°44 1/2 северной широты. Ветер все время южный и юго-восточный. Погода прекрасная, чувствуется, что весна уже пришла, хоть термометр это и оспаривает. На корабле началась «весенняя уборка». С боков «Фрама» стаивают лед и снег, и судно, вынырнув из-под зимнего покрова, походит на расцвеченную по-весеннему горную прогалину. Снег, лежавший на палубе, мало-помалу выбрасываем за борт, на фоне ясного неба вырисовываются стройные темные мачты «Фрама», а позолоченные шарики на их верхушках блестят на солнце.
201
Представления Нансена о далеком будущем Земли проистекали из теории неизбежности «тепловой смерти» солнечной системы, имевшей широкое распространение в науке конца XIX в.
Мы гуляем и сидим на солнцепеке у нагретых стенок корабля, где термометр показывает уже градусы тепла, покуриваем мирно трубки и поглядываем на легкие белые весенние облачка, плывущие высоко в синем небе. Многие, вероятно, вспоминают сейчас о весне там, на родине, где на березах распускаются первые почки…»
Глава восьмая. Весна и лето 1894 года
Вот и наступило наконец время, которое на родине мы называем весной, пора радости, зарождения новой жизни, пробуждения природы от долгого зимнего сна. Но здешняя весна не принесла с собой перемены. Вокруг – все та же белая безжизненная пустыня, те же бесконечные ледяные равнины, по которым ходим, на которые смотрим изо дня в день уже столько времени. По-прежнему колеблемся мы между надеждой и разочарованием, от праздности переходим к лихорадочной деятельности – смотря по тому, несут ли нас ветры вперед к нашей цели или гонят назад от нее.