Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Постепенно освобождаясь от влияния сюрреалистов, поэзия Сюпервьеля становится все более прозрачной. Поэтическая вселенная Сюпервьеля пронизана космическими токами, связующими воедино «землю людей» и волшебное царство животных («Дебаркадеры», 1922), мир живых и мир мертвых («Невинный каторжник», 1930). Биение человеческого сердца сливается в его стихах с «гармонией сфер», с ритмами всего мироздания, микрокосм и макрокосм взаимопроникают и взаимообогащают друг друга («Тяготения», 1925). Подобная «выспренность» (если понимать это слово в том смысле, какой ему придавали русские поэты XVIII в., производя его
Откликом на трагические события второй мировой войны, заставшей поэта в Уругвае, явились его гневные и скорбные «Стихи о Франции в беде», полные боли за поруганную и растерзанную страну.
Прозу и драматургию Сюпервьеля трудно, а подчас просто невозможно отделить от его лирики. Сюпервьель-прозаик остается поэтом, сказочником, фантастом («Человек из пампасов», 1923; «Ребенок в открытом море», 1931; «Приникнув к источнику», 1933; «Молодой человек в воскресенье…», 1955).
Jules Supervielle: «L'enfant de la haute mer» («Ребенок в открытом море»), 1931.
Новелла «Девушка с голосом скрипки» («La jeune fille a la voix de violon») входит в указанный сборник.
Девушка с голосом скрипки
Эта девушка ничем не отличалась от своих сверстниц, разве что глаза у нее были чуть больше, чем у других, но ведь это не такая уж редкость.
По тому, как обходились с нею взрослые, она еще ребенком догадалась, что от нее что-то скрывают. Ей была непонятна причина этой скрытности, и она не старалась до нее доискаться, думая, что так бывает всегда, если в доме есть ребенок.
Но однажды, падая с дерева, она вскрикнула, и внезапно до нее дошло, что за диковинный это был крик; нечеловеческий и музыкальный. С тех пор она стала вслушиваться в собственный голос и понемногу научилась улавливать, как сквозь самые обыкновенные слова пробивается скрипичная мелодия; ей казалось даже, что она различает ми-бемоли, фа-диезы и тому подобную чепуху… А когда ей случалось говорить с кем-нибудь, она делала вид, будто по-прежнему ничего не замечает.
Как-то раз один мальчишка попросил ее:
— Сыграй-ка мне на своей скрипке!
— Нет у меня никакой скрипки.
— Есть, есть, — закричал он, стараясь дотянуться до ее горла, — она у тебя там!
Судите сами, легко ли ей было с таким голосом сидеть в гостях за чашкой чаю или принимать участие в загородных прогулках: ведь этот необычайный голос, который она постоянно ощущала в себе, в своем горле, готов был зазвучать всякий раз, когда надо было произнести любую, даже самую пустяковую фразу: «Благодарю вас!» — или: «Не за что».
И ничто ее так не задевало, как чья-нибудь похвала: «Какой чудный у нее голосок!»
«Что
И поскольку ей меньше всего хотелось выставлять себя напоказ, она старалась больше молчать, одевалась как можно скромнее, как можно проще, а свое музыкальное горлышко прятала под широким серым-пресе-рым бантом.
«В конце концов, — рассуждала она, — не обязана же я болтать без умолку».
Но и тогда, когда она не произносила ни звука, невозможно было забыть, что этот волшебный голос в любой миг готов прорваться из-под серого банта. Одна из ее подружек, обладавшая тонким слухом, утверждала даже, что она никогда не умолкает вовсе, что в ее молчании таятся приглушенные аккорды или даже целые мелодии — стоит только как следует прислушаться. Иные из ее приятельниц восхищались этим, другим это внушало беспокойство и зависть. В конце концов и те и другие перестали с ней знаться.
«Выходит, мне теперь и помолчать нельзя!»
Решено было пригласить знакомого доктора, чтобы он осмотрел ее горло и голосовые связки. Никто не сомневался в необходимости операции, неясно было только, что же именно нужно оперировать. Но доктор с опаской заглянул в раскрытый рот, словно в омут, где водятся русалки, и счел за благо не вмешиваться.
«Знали бы они, где я была! — подумала она однажды, усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, упрекавшими ее за опоздание. — Но им и в голову не придет, что со мной случилось: ни отцу с его кислой миной, ни матери, которая только делает вид, будто ей все безразлично, а на самом деле готова взорваться от злости. Бесценные мои родители, неужели вы не перестанете донимать меня своим нытьем из-за остывшего супа? Да ведь и опоздала-то я сегодня всего на пять минут, не больше!»
Она просидела втихомолку весь вечер, но под конец ей все-таки пришлось ответить на какой-то вопрос отца.
Родители недоуменно переглянулись: голос их дочери стал совершенно обыкновенным, таким же, как у всех.
— Повтори-ка, что ты там сказала, — попросил отец самым вкрадчивым тоном, на какой он был способен, — я не дослышал.
Но девушка залилась краской и промолчала.
После ужина родители удалились к себе, и глава семейства предложил:
— Гм… Если у нее и в самом деле пропал этот странный голос, то нужно бы поделиться такой радостью со всеми родственниками. Устроить что-то вроде небольшого семейного торжества, никого, разумеется, не оповещая о его причине.
— Подождем еще недельку.
— Да, конечно, стоит немного подождать. Поспешишь — людей насмешишь.
С тех пор каждое утро отец просил девушку почитать ему вслух газету. Он наслаждался непривычными интонациями ее голоса, словно гурман, пробующий редкостное блюдо. И лишь изредка поеживался при мысли, что его дочь, упаси бог, может опять заговорить по-прежнему.
Как-то утром, читая очередную пространную статью на внешнеполитические темы, девушка — впрочем, теперь ее можно назвать женщиной — тоже заметила, что ее голос стал точь-в-точь таким же, как у ее подруг. И она не удержалась, чтобы не посетовать на одного своего знакомого, с чьей помощью в ней умолкли диковинные звуки.